Я сижу сейчас на деревянных ступеньках атриума Народной библиотеки в Белграде: специально притащил с собой ноутбук, чтобы из символических соображений именно здесь начать этот текст. Обычно в атриуме полно студентов, что спускаются из залов отдохнуть с кофе и бутербродами. Но сегодня, в начале апреля 2025, в библиотеке пустынно.

Большинство студентов уже несколько месяцев на протестах. Блокируют мосты и дороги, перекрывают двери университета, поддерживают забастовки учителей, крестьян и энергетиков, которые в свою очередь организуют эти забастовки в поддержку студентов. Стучат в кастрюли в половине седьмого каждого вечера будней и в половине восьмого в выходные, это момент начала в гостелевизоре официальнейшей из новостных программ, а в некоторые дни в 11:50 останавливают движение ради пятнадцатиминутного молчания. Это время падения козырька свежеотремонтированного вокзала в Новом Саде 1 ноября 2024 года: 16 погибших, символ коррупции, что на Балканах, увы, часто вполне сравнима с отечественной, и повод для начала этой ещё не свершившейся революции. Протестующие верят, что смогут начать свою новую Сербию.

В атриуме стеклянный ящик с толстой старинной книгой. Сретенский устав, первая сербская конституция, 1835 год, февраль. В марте князь, недовольный сокращением своих полномочий, Конституцию отменил.

“Начало” — тема слишком пафосная, но что делать, иногда выпадает такая. Я пришёл прочесть номер главной партийной газеты “Борба” от 1 ноября 1953 года: да, тоже от первого ноября. В тот день югославский писатель и партийный функционер Милован Джилас начал публиковать цикл статей, который приведёт его за решетку: не в первый раз приведёт, он уже сидел как коммунист в довоенной тюрьме, и не в последний.

Номер как номер: многие из моих читателей помнят, как выглядели “советские газеты”.

Страна готовится к выборам, в столице в управлении транспорта избирательный участок уже оформлен звездой, цветами и бюстом руководителя Тито. Руководитель Тито принял делегацию из города Сомбора, в том числе двух школьников, и выдал им бранзулетки. Молодёжь Воеводины решительно противится декадентскому западному влиянию. Ученицы первой женской гимназии посетили могилу народного героя, а могила исписана неприличными надписями — доколе? Милорад Панич-Суреп выпустил новую книгу лирики, в которой слышны есенинские мотивы. Умер композитор Алексей Бутаков, рождённый в Петербурге в 1907-м и заброшенный в Сербию революцьонной волной. Одни футболисты победили других в полуфинале кубка. Шахматист Светозар Глигорич делится клетчатым опытом. Скульптор Ваня Радаш начал работу над памятником революционеров Карловца, читаем репортаж из его мастерской. Милован Джилас в Мариборе встретился с деятелями культпросвета…

О последнем сообщено на седьмой полосе. Речь Джиласа на предвыборном митинге в том же Мариборе — на первой странице, с портретом политика. Его колонка — которая меня сюда и привела — на третьей полосе. Это всё один номер газеты. Джилас, заведовавший в команде Иосифа Броз Тито идеологией, в “Борбе” царь и бог. В следующем номере снова будет его речь, снова портрет, вот такой:

В той самой заметке от 1 ноября — она называется “Новые формы” — только изнутри будущего знания можно усмотреть начало “ревизионистского сдвига”. В ней написано, что новые социалистические отношения складываются в югославском обществе нормально, но вот есть некоторые старые буржуазные формы, они мешают, и один из этих пережитков — бюрократия. Просто пару раз упомянута, причем как атрибут буржуазного прошлого. Ничего такого.

Но Джилас (1911, Подбишче близ Мойковца, королевство Черногория — 1995, Белград) был очень увлекающимся человеком. Доходил во всём — сложно сказать, что да самой сути, но до эмоционального предела. В увлечении фигурой и, так сказать, идеалами Сталина громил врага с пафосом, о котором нынче неловко и вспоминать. Был долгое время уверен, что до Октябрьской революции у человечества вообще не было истории, а так, возня. Уяснивши в черногорском детстве, что черногорцы очень особая ветвь сербского народа, настоял в 1945-м, чтобы его республика была в СФРЮ не автономной, а союзной, отдельной от Сербии, благодаря чему ныне Монтенегро — самостоятельное государство. В юношеской “крестьянской” прозе не сомневается, что любовь к женщине и труду нужно разгонять до эпоса, до температуры мифа. Вот из миниатюры “Две любви”, перевод мой:

Размахивает Танасие тяжёлой цепью своей высоко, сильно, вот-вот достанет до солнца. Вздымается, опадает шуршащая шелуха, а зерно блестит сквозь её пелену, золотое, как звёзды. Каждый колос Танасии как родной, словно вырос из самого его сердца. Зерно, что он сейчас молотит, шепчет ему о счастье, оборачивается прекрасным солнечным сном. Он, бедный и одинокий, создаёт сейчас целый мир, связанный с землёй, зачатый в земле. 

То же и с четырнадцатью колонками в “Борбе”: безобидное начало и нарастающий накал. Возможно, у меня будет оказия проследить радикализацию мысли от текста к тексту, выпечь соответствующую статью. Или, ещё прекраснее, поручить эту работу студенту. Тем более, есть мощная подсказка от самого Джиласа, признание в одном из мемуарных сочинений. Так он сам себя подвзвёл этими колонками, на которые тысячами стали приходить в “Борбу” отклики читателей, почуявших движуху, что в ночь с 7 на 8 декабря вдруг понял, что ему с друзьями-коммунистами не по пути. Да и друзья-коммунисты уже некоторое время с удивлением взирали на эволюцию улыбчивого порывистого черногорца. Дальше дело техники — пленум, осуждение, условный срок, упрямство, срок безусловный…

Джилас написал много книг, художественных, пропагандистских, есть у него и воспоминания о поездках в СССР, и о Тито, без которых не обходится ни один биограф югославского лидера. Самый завораживающий труд, пожива для переводчика, если лягут карты, это беллетризованные мемуары “Земля без закона” (дословно — “Беззаконная страна”), написанные языком столь сочным и сердцем столь горячим, что неофиту в моём лице хочется сравнить их с берберовским “Курсивом” или набоковскими “Берегами”. Но самое знаменитое его сочинение предельно просто, в стиле именно что газетных колонок, недаром считается, что “Новый класс” — итог размышлений в “Борбе”.

Класс в марксизме определяется через отношение к средствам производства. “Новый класс” — это социалистическая бюрократия, у неё уникальные, доселе невиданные отношения с материальным миром. Она распоряжается средствами производства, не владея ими, а, следовательно, и не отвечая за них, не заботясь о их состоянии, сохранности и возобновлении. Этой идеей Джилас, как рычагом, выворачивает на свет божий одну за другой грани социалистического бытия, и аж странно, насколько хорошо видны все их трещинки в свете формально простейшей стартовой формулы. “Новый класс” — совершенное в своей лаконичности и пропорциональности политологическое сочинение. Выразительности придаёт фигура автора — он про самого себя пишет, в самом себе обнаружил эксплуататора нового типа. Обнаружив, перековался и обрушился на товарищей с той же принципиальностью, с какой ранее клеймил недругов социализма.

Весну 2022 я застал, ну, пусть она меня застала в Черногории посреди приморской Будвы, в недалёком прошлом уютного, а ныне просто популярного курорта. Я чесал в затылке (вычеркнуто “ковырял в носу”), резонно полагая, что мои деловые связи с Россией, что последние десять лет стабильно истончались, скоро иссякнут заподлицо, новые фиг нарастишь, для оказания услуг местному населению скиллов не просматривается, а, значит, остаётся интенсивно взаимодействовать с затылком.

Вскоре во дворе появились деловитые люди из Москвы и Петербурга, отличившиеся там основанием первых российских факультетов в формате liberal arts, и сообщили, что затевают теперь что-то подобное в Будве. Не просто в мой город привозят, то есть, факультет, а даже в мой дом, буквально подо мной, на первом этаже, арендуют для факультета помещение. А где образование, там и наука, и прошло всего-то каких три года возни с документами, и вот уже FLAS MONTENEGRO предполагает выпустить “Новый класс” в новом переводе (было два русских, в пятидесятые и в восьмидесятые: оба вполне внятные — книга, повторяю несложная — но не вполне полные и не всегда аккуратные), с комментариями, статьями и конференцией, и я даже начинаю его, новый перевод, и еду в Белград к сыну Джиласа Алексе, договариваться об авторских правах, и там мы почти три часа жарко обсуждаем в квартире, из которой Милована дважды уводили за решётку, аспекты международного положения и творчество живописца Лубарды, а потом я еду на троллейбусе (всё в городе близко, но с ноутбуком пешком скучно) в библиотеку и начинаю в атриуме эту заметку.

Библиотека — как, кстати, и курорт — это, конечно, символ вечности, место, в котором последняя в некотором смысле уже наступила. На мгновение задумавшись перед зеркалом, я не пущу в текст детскую и юношеские новосибирские библиотеки — потому, что из них я только что-то забирал, ещё не планируя вкладывать нечто обратно. Не задержится здесь и свердловская-екатеринбургская областная Белинка: пусть я оказался там в нужном отделе уже на первом году университета, руководитель курсовой отправил листать рабочую предреволюционную печать, но это оказалось фальстартом, не щёлкнуло тогда, не срослось, не очаровал шорох старых страниц.

А вот в 1993-м, приехав жить в Москву, я именно в залах Ленинки уверился в собственной способности обнаруживать неизвестные ранее никому параллели между первым абзацем трёхсотой страницы толстой книжки 1932 года и последним абзацем сто первой страницы брошюрки из года 1862-го… Заметив, что эти паззлы сами складываются на экранах мозга, если не лениться загружать его информацией, я даже, помнится, выкурил у открытого окна в туалете, что категорически запрещено, сигарету, прямо торкнуло меня изнутри понимание, что вот оно новое новое, новый дебют. Дело шло к тридцати, я уже стартовал к тому времени несколько раз в ролях молодого прозаика, молодого журналиста и юного литературного критика, но понимание, что я способен исследовать древнее, помню, прямо разостлало передо мной большую новую жизнь.

По вечерам я в те первые свои московские годы часто сворачивал в Музей кино — “Калигари” и “Пражский студент”, Ланг и Рутманн, косые тени и ракурсы наотмашь, на Урале этого посмотреть было негде, видеомагнитофоном я ещё не обзавёлся, и, напитавшись чёрно-белыми мерцаниями, я мечтал, как тем или иным образом эти очень старые ленты устроят моё пока непонятное, но, конечно, замечательное будущее.

В Будве не то что музея кино, даже и просто кинотеатра нет, но “культурная столица”, Белград, рядом. Это звучит неполиткорректно, учитывая, что тема сербской угрозы независимости Черногории с радаров укатила не полностью, и Алекса Джилас сам, предупреждая вопрос, сразу сообщил мне о своей тройной идентификации: считает себя черногорцем, сербом и югославом, это тут имеет значение, хотя, если честно, со стороны кажется, что уже не очень взрывное. Так или иначе, именно в Белграде ближайший к Будве музей с Писарро и ван Донгеном и оперные постановки, именно здешние улицы с каждым приездом всё внятнее делятся со мною памятью брусчатки, призрачными старыми голосами. Шенген, который четверть века как-то сам заводился в паспорте, почему-то пару лет больше там не проставлен, и, перебирая сейчас берлинские и парижские открытки, я с удивлением думаю, что меня могло привлекать раньше в продувных мегаполисах, если в пятидесяти минутах лёта раскинулся на берегах Дуная и Савы соразмерный человеку, очередной мой лучший город Земли. После библиотеки я спешу на Косовскую или на Узуна Миркова, в один из залов кинотеки, где меня ждут фильмы Пуриши Джорджевича или Горана Паскалевича, о которых я десять лет назад даже и не слыхивал и в которых ныне способен обнаружить перекрёстные цитаты, и знание моё от месяца к месяцу тяжелеет, и в будущем я из него смогу что-то интересненькое элегантно перебуторивать в файлы и книги.

Тут настаёт пора для, прости Господи, дисклеймера. Стоило ли в предыдущем абзаце нахлобучивать на будущее курсив. Проект пока стоит на ребре, FLAS раскочегарился за два года до удивительной, но ещё недостаточной цифры в сорок студентов (вот двое прошли мимо моего будванского окна с огромными шаурмами в руках: знают ли родители, что вместо ловли по ночам с пирса на фонарик диетических креветок их отпрыски закидываются мясными и мучными калориями???), запишутся ли они учится в Черногорию в числе достаточном, будет ли бюджет на “Новый класс”, а тем более на “Бессудную землю”, в данную секунду — вилами по воде. Да, согласен, не так именно мне важен конкретно этот бюджет, ибо накопленные знания и эмоции в крайнем случае иной найдут себе путь, на кривой козе, как вода, как воздух, как нашли себе место в моих книжках впечатления от “Мабузе” и “Калигари” — исподволь, не будучи ни разу упомянуты впрямую, эти доктора повлияли на интонацию, на очертания метафоры, на длину строки.

В курсиве о будущем должна бы сейчас быть важнее для меня другая составляющая — его объём. Шестьдесят раз по триста шестьдесят пять, как ни крути, это всё же заметно больше, чем почти тридцать. И, соответственно, заметно меньше, вроде бы, впереди времени на манёвр, на плетение прочных корзин для беспорядочно собираемых знаний и впечатлений. В предыдущие свои книги я десятилетиями раскладывал десятилетиями же и накапливаемое, уместен ли сейчас такой оптимистичный горизонт планирования? И замедляется будто бы скорость, и снижается прочность нейронных связей, а возможно, и ещё каких-нибудь связей, не так высока производительность труда…

Странны рассуждения о новом начале, о новом будущем в текущем личной (да и общественной) позиции? — более чем странны! Понимаешь ли ты, автор, что предаваться им несколько даже и глупо? — умом, возможно, даже и понимаю, отчего же не понимать. Читаю сейчас письма Толстого, после сорока он начал ныть, что накрыла старость, после пятидесяти — что глубокая, что и костлявую ждёт со дня на день, и ничто в результат не помешало Льву Николаевичу неторопливо накатать ещё два десятка томов… Нет, это неверные рассуждения. Лев Николаевич тут ни при чём, во-первых, а во-вторых, я пытаюсь оценить ситуацию рационально, а это тут тоже совершенно ни при чём. Значения имеет внутреннее ощущение.

Что меня, скажем, окружало в детстве на новосибирской окраине? Социалистический лозунг, раздолбанный асфальт и объекты вечного недостроя за легко проницаемыми заборами. Ровно то же окружает меня и сейчас, в Будве ли, в Белграде ли, бывшая Югославия большей частью выглядит как тот Новосибирск, и социалистический лозунг на месте, пусть не в пейзаже, но в голове, в старой “Борбе”: полвека назад я его просто впитывал, сейчас думаю, что изучаю, разница невелика.

Повторяются ходы второстепенные, незаметные, призрачные, будто бы специально убегающие от описания. Сущие мелочи. В рабочем, подрезающем пальму, я узнаю рабочего, подрезавшего в 1978-м дерево в парке при новосибирском Дворце пионеров, когда я шёл записываться в археологический кружок, и в тот день передо мной распахнулись удивительные новые врата, а, значит, какие-то другие новые распахнуться сегодня.

Хронотоп, что ли, защемился, и я постоянно застаю себя в знакомых точках. Беззаконно пролезть за кулисы Дома культуры или на трибуну пустого Дворца спорта: залезть туда с книжкой и невозмутимо читать её там, не обращая внимания на баскетболистов, которые вышли на тренировку, не совсем понимают, что за хрен там на пустой трибуне, как он туда попал и что делает, но не спрашивать же: имеет, наверное, право и цель, раз тут торчит: тут я даже путаю, описываю годы семидесятые или двадцатые. Как-то я, что ли, отверчен от происходящего; возможно, мироздание меня втемяшило в такую ситуацию, чтобы я её описал; на письмо нужно время, то самое будущее в ассортименте, отчего же я должен сомневаться, что оно по-прежнему столько же беспечно и бескрайне раскинуто передо мной.

Я покупаю в книжаре на Студентском тргу (площади) сборничек эссе скульптора Богдана Богдановича, очень мелкий шрифт, подробнее начинаю смотреть дома, и вижу, что эти эссешки — из той же “Борбы”, напечатаны в те же пятидесятые, что и колонки Джиласа, и первый же текст, на котором я открыл, посвящён возможной реконструкции Студенского трга, где я книжку купил — явный сигнал, что я вступаю на новый верный путь? Куда уж явней-верней.

Джилас, кстати, похоронен на родине, в Подбишче, а я не доехал за десять лет до его могилы. Есть чем заняться кроме сочинения юбилейных заметок. Одну главу нового перевода — “Цель и средства” она называется — я уже напечатал, легко находится в сети. И, что касается “в сети”, давно запланировано эссе, что в этих скобках следовало бы отменить “правильное”, но уродливое ударение на первый срок… надо поискать черновой файл.