Октябрь 2020 года. Москва. Мы с подругой заходим в бар «Зинзивер». Охранник на входе спрашивает паспорта. Мы показываем. Он усмехается. «Ну, проходите. Ленинград-Кипр». Ленинград — это указано у меня в паспорте в графе «место рождения». У неё — Кипр. У нас разница в возрасте 10 лет. И в этих двух словах сказано очень много о наших поколениях. Я родилась накануне развала Советского Союза, в городе, имя которого очень скоро исчезнет из путеводителей, уступив место сегодняшнему Санкт-Петербургу. Она родилась на излёте 1990-х, когда уже были открыты границы, появилась возможность путешествовать, и её бесстрашные родители решили попытать счастья за рубежом. Но оба эти поколения пришлись на переходное время, где-то между разочарованиями голодных 1990-х и надеждами сытых 2000-х; моё, родившееся накануне прихода к власти Ельцина, и её, родившееся, накануне прихода к власти Путина.
«Ни там ни тут», как пела группа «Агата Кристи». «Ни там ни тут», это пожалуй наше состояние последних лет. Состояние людей, которые после 24 февраля уехали из своей страны, но так и не приехали в другую.
Этот разговор напрямую связан с темой культурной идентичности. Когда связь с прежней культурой рвётся, а новая культура так и не становится родной, возникает состояние потерянности.
Всю жизнь пишешь тексты о творчестве Василия Шукшина, Динары Асановой, Сергея Микаэляна, пишешь в журналы «Сеанс», «Искусство кино», «Нож», читаешь лекции. Ведёшь паблик «С красной строки» о советской культуре с аудиторией в 50 тысяч человек — с подзаголовком «Досуг. Природа. Репрессии. Города». А потом происходит 24 февраля. Всё, что было дорого — любимые фильмы, книги, музыка, — перестаёт ощущаться важным. Подобное внутреннее опустошение испытала не я одна.
Журналист Андрей Лошак писал в апреле 2022: «С 24-го февраля не посмотрел ни одного художественного фильма или сериала, они кажутся совершенно бесполезными. <…> Вместо этого с утра до ночи смотрю фото и видео из Украины. Десятки свидетельств военных преступлений ежедневно. <…> Мне кажется, я не имею права это не видеть. Иногда в нескольких секундах видео про войну можно понять больше, чем во всех 4 томах „Войны и мира“».
Лёва Би-2 в марте 2024 в интервью «Ходорковский Live» говорил: «У нас забрали прошлое. Невозможно смотреть фильмы. Ты включаешь кино, и видишь там людей, которые превратились в чудовищ».
«Дети, внуки ветеранов пишут, хорошо, что папа не дожил. Невозможны стали и песни военных лет». (Максим Осипов в эссе «Зябко, стыдно, освобождённо».)
Функция культуры ведь не только в том, чтобы развлекать.
Она ещё в том, чтобы сохранять и передавать — ценности, память, представление о добре и зле, о морали. После 24 февраля это всё нивелировалось. Мы оказались в какой-то пустыне. Добро пожаловать в пустыню реального.
Эта формула стала знаменитой после «Матрицы», но её философское происхождение у Жана Бодрийяра. Он писал о мире, в котором симулякры — подделки под реальность — вытеснили саму реальность. Славой Жижек в одноимённой книге «Добро пожаловать в пустыню Реального» применил этот образ к Америке после 11 сентября. Но сегодня он, кажется, куда точнее описывает наше состояние после 24 февраля: когда символы разрушены, смыслы обнулились и реальность, существовавшая до начала войны, кажется одним огромным симулякром.
В реальности, где искажены смыслы, а прошлое похищено, культура перестаёт выполнять свою главную функцию: быть пространством ориентации и утешения. Приятельница признавалась мне летом 2022: «Я почти ни одной книги не дочитала за последнее время, потому что обычно читаю, чтобы найти ответы на какие-то вопросы, а тут я просто не могу найти ничего, что бы хоть как-то объяснило происходящий абсурд и дало землю под ногами. Больше всего не хватает фонового ощущения понятности и устроенности жизни».
Дело не только в том, как государство апроприировало личную историю, построив свою легитимность на мифе победы. Журналист Михаил Козырев в интервью с социологом Виктором Вахштайном признаётся: «Я поймал себя на страшной эмоции, что я просто не хочу ничего слышать про день победы. У меня были такие светлые чувства, рождённые от просмотра хороших советских фильмов о войне. Это всё у меня отобрали». Такие фильмы как «А зори здесь тихие», «В бой идут одни старики», «Они сражались за родину», стали частью государственного казённого нарратива, который лишь популяризирует насилие.
Теперь любое советское кино оказывается встроенным в эту имперскую структуру памяти и вызывает рефлекторное отторжение. То, что раньше было тёплым и родным, теперь вызывает отвращение. Весной 2025-го я брала интервью у Натальи, архитектора из Днепра, которой пришлось переехать в Лиссабон после начала полномасштабного вторжения. «Я не могу теперь слушать советские военные песни, хотя раньше их очень любила. Эта война забрала не только важное в бытовом плане, но и в моральном: фильмы, которые мы любили... «Иван Васильевич меняет профессию», «Ирония судьбы»... я не могу смотреть эти фильмы. Не знаю, как мне читать стихи. Всё это резко стало чужим. Вот стоит певица в концертном платье и завывает на руинах „С чего начинается родина“. Как можно любить теперь эту песню?». Возникает чувство культурной сиротливости, когда ты больше не можешь быть частью культуры, в которой вырос, а новой для тебя не существует. Ты ниоткуда, ты без языка.
Советское перестало быть синонимом общего прошлого — оно стало заражённым полем. Как любить теперь песню «С чего начинается родина», если она звучит в исполнении певицы Валерии на фоне руин? Песню, написанную в 1968 году для шпионского военного фильма «Щит и меч», истории советского разведчика Ивана Белова (Любшин), который внедрился в военные структуры. Однако спетая Марком Бернесом, в его фирменной оттепельной манере, песня получилась лирической, философской, не про подвиги, а про глубинное чувство принадлежности к родной земле. Песня звучит в фильме как рефрен, сопровождающий главного героя, словно внутренний голос, напоминание о доме, о нравственных ориентирах, которые помогают сохранить себя даже среди врагов. И со временем она начала жить собственной жизнью, даже люди, никогда не видевшие фильма, знают эту песню. Теперь значение песни радикально поменялось. Как слушать «Крылатые качели», когда их перепевает Дима Билан и посвящает детям Донбасса? Как смотреть «Приключения Электроника», зная, что в 2025 году выросшие братья Торсуевы пошли на войну? То, что прежде было символом чистоты, невинности и безусловной принадлежности, теперь стало метастазами. Радикально сменился знак: культура, которая когда-то обещала сопричастность и утешение, теперь вызывает отторжение, стыд, даже отвращение.
Разрушилась символическая картина мира. С нами произошло не просто культурное отторжение, произошла насильственная перепрошивка памяти. У нас отняли не просто фильмы и песни, у нас отняли право вспоминать их по-своему. Всё, что было связано с детством, теплом, семейными ритуалами, теперь отдано государству, которое убивает. Эти смыслы встроены в миф, на котором выстраивается новый культ: войны, победы, страха и крови.
В том же интервью с Козыревым Вахштайн объясняет, что в социологии эта ситуация описывается через «чувство осквернения». В своей книге «Чистота и опасность» (Purity and Danger, 1966) социолог Мэри Дуглас пишет о том, что осквернение — это не просто «грязь», а нарушение культурного порядка, символического и морального. «Грязь» — это не что-то объективное, а то, что нарушает порядок. Это материя не на своем месте: «Ботинки не грязные сами по себе, но становятся таковыми, если их поставить на обеденный стол. Немытая посуда в спальне, мыло — в гостиной, нижнее бельё среди верхней одежды — всё это примеры „материи не на своём месте“».
То есть грязь — это не вещь, а сбой в системе координат. Так и с культурой: когда знакомые символы, фильмы и песни оказываются не в «доме», а в руках тех, кто разрушает дом — они становятся невыносимыми. Смысл «оскверняется». Мы больше не можем слышать эти слова, видеть эти лица, чувствуя, что всё оказалось «не на месте».
И это не просто сентиментальная утрата личной памяти — это разрушение символической целостности мира. Эрозия культуры, смысла, родины и языка. Характерным становится слово «обнуление». Оно впервые появилось в публичном лексиконе в 2020 году, когда были «обнулены» президентские сроки Путина. Теперь его используют на войне, когда российские солдаты «пускают в расход» своих же. А события, начавшиеся 24 февраля, стали для многих переломным моментом, после которого «обнулилась» привычная картина мира. И наступило время критически переосмыслить собственную идентичность.
В первой лекции своего курса, посвящённого истории Украины, американский историк Тимоти Снайдер рассуждает не только об Украине, но о государстве как таковом: как формируется нация, из чего рождается идентичность: «В начале XX века мысль о том, что евреи и украинцы — это отдельные народы, была довольно смелой, — отмечает он. — У одних не было государства, у других — политического класса».
Мысль о том, что нация не даётся нам «по умолчанию», а всегда требует усилия и условий для своего формирования, находит отклик в эссе Дмитрия Быкова о Гоголе, опубликованном в журнале «Дилетант» ещё в далёком 2014 году. Быков пишет, что нацию невозможно сшить из географических кусков, обозначить границами на карте или купить на иностранные деньги. Нация, по его словам, — это не территория, а результат многолетнего интеллектуального и духовного усилия, то, что рождается в культуре, в языке, в религиозном и моральном опыте.
Снайдер подчёркивает: в начале этничность — это выбор. Народ ещё только формируется, и принадлежность к нему определяется не происхождением, а решением. А нация, по его словам, — это солидарность с людьми, которых ты никогда не встречал.
Такое понимание нации как акта моральной солидарности особенно контрастирует с тем, как коллективная идентичность может складываться вокруг опыта насилия и травмы. Именно поэтому так запоминается определение писателя Егора Грана, сына советских диссидентов Андрея Синявского и Марии Розановой: «Великая русская культура — это ГУЛАГ». Общим пространством, которое связывает миллионы становится трагедия. У каждого второго есть предок, пропавший без вести, расстрелянный, захороненный в безымянной братской могиле. Но это прошлое остаётся в тени. Страна не может солидаризироваться через общее страдание и через общее беспамятство.
Для многих беспамятство стало нормой, способом выживания. Когда семья воспринимается как источник травмы, а не поддержки, корни перестают быть объектом интереса. Культурная амнезия становится привычкой, почти частью идентичности. Это и есть фундамент, на котором по-прежнему держится так называемое национальное единство — трагедия, вытесненная до невидимости.
В этом молчании и вытеснении прошлого большую роль сыграл кинематограф. Кино, особенно советское, всегда было не только искусством, но и инструментом государства. Оно создавалось как часть большого нарратива: «какими нас хотят видеть». В этом смысле культурный шок в 2022 году — это не только утрата утешения, но и осознание масштаба симуляции.
«Культура не виновата, виноват Путин», неизменно слышишь от европейских коллег, когда пытаешься объяснить им сложность отношений с родной культурой после 24 февраля.
Но вопрос не в вине, а в том, что привычная культура оказывается неспособной осмыслить происходящее. Её язык больше не работает. Самые мрачные картины Алексея Балабанова, Андрея Звягинцева или Юрия Быкова сегодня воспринимаются как осторожное касание, как набросок, сделанный до катастрофы. Всё самое важное, что имеет отношение к России, происходит сегодня на территории Украины. В том числе и в отношении фильмов. Какое кино может рассказать нам о современной России больше чем «Довга доба» (The Hardest Hour) Алана Бадоева, ультракино, смонтированное из 200 часов хроники жизни во время войны, снятой на телефоны обычными украинцами? Дзига Вертов мог о таком только мечтать, раздать камеры киноками-операторам и разослать по разным уголкам страны. Или «Оккупант», который смонтировал украинский журналист Михаил Ткач из видеозаписей с телефона молодого российского солдата, захваченного в плен во время войны в Украине.
Документалист Виталий Манский очень точно сказал об этом фильме: «Такое кино снять постороннему человеку невозможно. Здесь мы попадаем в абсолютную реальность». Здесь память о войне формируется не государством, а отдельными людьми. Конструирование исторического нарратива возвращается частному человеку, свидетелю. Может быть поэтому это кино сегодня выглядит так притягательно, несмотря на всю чудовищность опыта, о котором оно рассказывает.
Демагог — журнал о независимой культуре.
Мы берём интервью у андеграундных режиссёров, выпускаем рецензии на главные книги независимых издательств, рассказываем о новостях культуры, репрессиях, цензуре и релизах, публикуем аналитические материалы о прошлом, настоящем и будущем.
Вы можете помочь рассказывать больше и чаще настоящей живой культуре, подключив ежемесячное пожертвование на Boosty или Patreon. Помните, что Демагог — свободный журнал для свободных людей. Мы зависим только от вас!