Констант Виленович оказался перед стойкой регистратуры, за которой сидел бородач, с усами, модными у молодых в 90х. Лет тому, значит, было… пятьдесят? – неясно. Путь до места… тоже уже не вполне был понятен. Просто день плохо начался, о да: проснулся он с мигренью, с туманностью во взгляде и в мышлении. Явно не для воспоминаний день. Замечу, что много таких дней на него выпало в последние годы, и лишь жизнь распорядком ему помогала. Сегодня, вот, было больно, но почти всё уже позади, и, вот, он даже прошёлся! – ну, должно быть, прошёлся.
"М, Констант Виленович! Как чувствуете себя?". Констант лишь раздражённо от неузнавания собеседника – который-то его помнил в лицо! – промычал. Мужик молвил: "Меня Пётр Йонович зовут, мы не виделись прежде". А, вот-вот. А где это они были? Теоретически, раз больше не болела голова, Констант мог прийти на работу; но сразу видно: это не работа, совсем не похоже. Может, дошёл до больницы? – у него была такая мысль утром.
Бородач продолжал: "Ну, раз вы здесь, вас пора распределить", – к этому моменту вышел кто-то, похожий на медбрата, и принёс папочку со стопочкой бумажек, исписанных быстрым почерком. "Ба!! А улыбнитесь-ка, Констант Виленович! Вытяните руки перед собой!" Старичок лишь нахмурился: он ж не аттракцион какой-то! Усилилась мигрень. Он промямлил что-то, пытаясь сострить, но получившееся было столь нечленораздельным, что осталось непонятым. На человека за стойкой, однако, это произвело впечатление: "Так у вас был инсульт! Вот как, вот почему вы здесь! Ну ладно, ладно, сейчас прекратится", – сказал он.
Старичку подумалось, что человек попадает в это заведение сразу, если забыл обратиться к врачу. В сущности, он был прав, так оно практически и было. Необъятным опытом довели до совершенства автоматизацию доставки, анализа человека и назначения его. Очень удобно!
Последние ощущения боли и страха уходили. Констант Виленович ждал теперь обещанного «распределения». Покачав головой, Пётр указал, что ни особо хорошего, ни особо плохого с телом Константа Виленовича не происходило. Жизнь и дела его были такими. Да так. Старику всё что-то объясняли, и из той речи, окунувшейся в сознание Константа, как молоко в пыльную воду, он только понял, что, раз жизнь у него была да так, то ни особо хорошо, ни особо плохо сделать ему не могут. Впрочем, и постоянно средненько ему сделать не могут тоже – ведь так бывает только в южных сказках. Решили, что пять дней ему будет скорее ну так себе, а потом ещё два ну скорее даже и ничего вообще, и что в общем уровень будет вполне себе приемлемый. Стали добавлять и пояснять, что это было не лучшее, что случалось с людьми, но и далеко не худшее, и что Константу иногда надо будет писать годовой отчёт, и это ну meh, и что ещё… – и последовавшие мелочи совсем утекли из-под его внимания.
И Констант Виленович проснулся дома, на диване. Боли совсем не было, было даже… даже лёгко! Он увидел своего отца, Вилена Полиграфовича, нависавшего над ним. Отец смотрел на него со скупостью в эмоциях – как и висевшие в четыре фронта другие умершие родственники и три лидера пролетариата. Но встретившись со всей своей роднёй взглядом, Констант только почувствовал, как стало хорошо, и он лишь, млея, растянулся, уподобляясь молодой лани.
Прозвенел будильник. Был понедельник – новая неделя. Среди деревянных предметов из дерева разных оттенков, приехавших из разных стран-сторонниц дружбы, сотрудничества и взаимной помощи, Констант Виленович стал одеваться. Сегодня была работа. "Ну да, ну так, так себе", – ясно подумал старик и пошёл завтракать.