Место, где мы живем, называют “Фазенда”. Условия здесь и правда неплохие: море за окном (даром, что искусственное), экраны в каждой комнате, музыка, все дела. Кормят как в ресторане. Сбагрить сюда родителей — дело недешевое. Но у моих детей куча денег, так что все в порядке.
Каждый день все одно и то же. Всегда одинаково. Подъем, завтрак, процедуры, час отдыха — от чего, интересно? И снова еда, процедуры, процедуры… и так далее. Иногда мне слишком скучно, чтобы вставать с постели. И я лежу весь день в одеялах, как Павлова на тарелке. Такой десерт, с безе. Одеяло сверху и снизу, пористая белая структура. Раньше-то одеяла делали из ткани, они скатывались в валик, сваливались с кровати, вели себя непредсказуемо. А теперь лежишь, как в облаке, тебя облепило со всех сторон, похрустывает. Конечно, я слышала байки, как люди умирали в этих одеялах. Если что-то пойдет не так, и белая пена закроет лицо, забьется в ноздри. Мгновенная консервация. Но это просто байки. Такие есть во все времена, как про змей в туалетах.
Сегодня я из кровати выберусь. Сегодня я жду гостей.
Она приходит после утренних процедур. Я сижу в кресле, вся уже хорошенькая, волосы расчесаны, морщины натерты кремом, благоухаю чем-то травяным. Она обнимает меня, коротко; современные дети не обнимаются, если не хотят. Их учат этому в школе. Уважать свои границы.
— Привет, ба, я ненадолго, — она раздвигает шторы, переставляет визитерское кресло к окошку, хочет, чтобы я пересела. Наливает воды в стакан, выпивает залпом, наливает мне. Наконец, мы обе усаживаемся, друг напротив друга. Я смотрю на нее. Она выросла с прошлого раза. Лицо заострилось, как лисья мордочка. На руках маникюр, как у взрослой. Время идет слишком быстро.
— В общем, мне тебя задали в школе, — говорит она. — Ну, не тебя, а доклад по тебе. Воспоминания предков. Про старый мир, про бинарность. Сдавать уже завтра, так что… — она морщится, машет рукой. — Можешь мне рассказать?
Я не знаю, что рассказать, но она говорит: все, что угодно, подойдет. Вообще все, что угодно. Я пытаюсь припомнить. Ну, про мужские и женские туалеты.
— Это я знаю, — перебивает она. — Это все знают. И еще одежда, тоже было разделение.
Спальни для мальчиков — голубой. Для девочек — розовый. Мужская дружба, женская логика. Постричься под мальчика. Или вот еще — женские дни. Эти дни.
— Ты про месячные?
Их еще называли — красные дни, или Те Самые. Красная армия нагрянула. Тетя Глаша пришла.
Внучка фыркает.
— Что? Ну и крах! — это ее любимое словечко. Молодежь сейчас возвращается к жаргону викторианских дамочек.
Мне нравится ее веселить. Я пускаюсь глубже: мужские журналы, женские. Мужской шоколад и женский. Мужья и жены.
— А как определяли, кто будет мужем, а кто женой? — спрашивает она.
Ясно как, по гениталиям.
Она смеется. Потом говорит: погоди, я это запишу. Ее левый глаз загорается синим. Я отворачиваюсь к окну. Не хочу, чтобы меня снимали. Слишком много морщин. Нечего детишек в школе пугать.
— Да ладно, ба. Бодипозитив, — она пихает мою ногу своей, ее ботинок издает резиновый скрипучий звук. — Давай, расскажи.
А что рассказать? Я уже ничего не помню.
Я знаю, что моя мама хотела мальчика. Она уже придумала имя. Ей и обещали мальчика – так показалось на УЗИ. Она купила для него игрушку, тигра, и положила в коляску (коляски мало кто покупал, они доставались от соседей, родни, добрых людей, просто возникали откуда-то, слишком дорогие, чтобы по-настоящему продаваться).
А моя бабушка хотела внучку, девочку. И вынимала тигра, чтобы положить в коляску куклу. Эта битва шла все девять месяцев, пока не родилась я. Бабушка победила. Хотя можно ли это считать победой?
— Не, это не по теме, — перебивает она меня. Я понимаю, так далеко она оглядываться не хочет. То, о чем я ей говорю — это даже для меня уже древность.
Я просто хочу сказать: когда-то рождение девочки было горем. В Китае, например.
— Китай — это что?
— Ты проходила его по ретро-географии.
Она морщит носик.
— У меня тройка.
Я же — я всегда хотела девочку. Мальчишки мне никогда не нравились. Непонятно, что они хотят, что с ними делать? Я была рада, когда родилась дочь. И у дочери тоже – девочка.
— Я не девочка, — говорит внучка. — Я персона.
Не вижу, как одно мешает другому.
— Ты не жалеешь? Ну, что тебе пришлось рожать маму? — спрашивает она, ногти скользят по царапине на подлокотнике кресла. — Вообще, вся эта тема с исправительными браками. Как это было?
Как это было? Сложно описать словами. Да и потом, все уже тысячу раз сказали за меня. Можно посмотреть документальный фильм на Нетфликс. Исправительный брак не был абсолютным злом. Просто кому-то везло, а кому-то не очень.
В те пару лет, когда приняли закон, я видела это. Многие мои друзья оказались в такой ситуации, ну и я тоже. И Рамиля. Нас с ней поймали на горячем. Инспекция пришла домой, осмотрела комнаты. Мы тогда снимали квартиру на Петроградской. За окном была школа. Школа — это тоже отягчающее обстоятельство. Но главной проблемой стала кровать. Она была только одна у нас. Мы купили ее с рук, ей пришлось открутить ножки, чтобы пролезла в дверной проем, и потом она заняла почти всю комнату. В первую ночь я глаз не сомкнула, боялась клопов. Эта кровать была слишком хороша, чтобы прийти без клопов, вообще без каких-либо пассажиров. Но все обошлось — тогда.
И вот эту кровать представили на слушании. Фотографии, конечно. Мой адвокат сказал, мы спали вместе из экономии. Но кровать говорила за себя. Такое ложе порока. Слишком большая, чтобы на ней просто спать. Так нас обеих приговорили к браку. Рамиля плакала. Ее родители сидели в зале, было просто ужасно.
— Ба?
Я поворачиваюсь к внучке. Она наклонилась ко мне, держит за коленку. В синем глазу отражаюсь я, мое лицо. Поплывшее, как восковая свеча.
— Я не жалею, — говорю ей. — И никогда не жалела.
Это то, что я буду говорить всегда. И ей, и ее матери.
Мне еще повезло, я знаю. В те годы многие мои друзья попали в такую же ситуацию. Кто-то отказался сотрудничать и угодил в колонию. Кто-то подчинился, но потом все равно “вернулся к старому” — тогда еще были подпольные клубы, зашифрованные приложения для знакомств.
У Рамили ребенок родился мертвым.
Меня к ней в больницу не пустили. Нам запрещено было видеться. Я позвонила ей, и она взяла трубку, но ничего не говорила. Я болтала все подряд, только чтобы ее утешить, как-то отвлечь. Даже не помню, что я там несла. Ерунду какую-то. Она так и не ответила. Просто слушала, а потом сбросила звонок. Я даже не уверена, что это была она, что это она была на том конце провода.
— Какого провода?
— Так раньше говорили. Когда телефоны были проводными.
Я вытираю глаза.
Мужем мне назначили творческого человека, аниматора. Он делал мультфильмы для детей. По крайней мере, хотел делать, хотя в основном у него заказывали рекламу. Звали его Глеб, а фамилия была — Свободный. Когда мы стояли в ЗАГСе, нас объявили мужем и женой, и я тоже стала — Свободная. Так меня эта мысль смешила, что я чуть со ступенек не грохнулась.
Глеб меня взял за талию — из-за корсета я вообще его руки не почувствовала — и сказал на ухо:
— Потерпи немножко.
Он думал тогда, вся эта история с браками — временная мера.
Помню еще, на свадьбу пришел его друг. Нам нужен был свидетель, и этот друг вызвался нам помочь. Он опаздывал, и мы ждали его перед ЗАГСом. И вот он бежит от остановки — штаны на ветру надуваются. А в руках пакет.
“Что в пакете?” — говорю.
“Там голубь”
Это и правда был голубь. Я еще издалека поняла, потому что из пакета крылья торчали. Не дай Бог, подумала, он этого голубя на нас собирается выпустить.
А друг этот говорит:
“Я его нашел на остановке. Он раненый. Я же не мог его просто бросить”.
“И ты положил его в пакет? И взял на нашу свадьбу?” — спросил Глеб. Я видела, как он злится. В ЗАГС нас не хотели пускать с этим голубем. Друг принялся качать права, махать руками. Ну я и попросила его на улице подождать, поискать пока, куда этого голубя можно отнести на лечение. А мы попросили какую-то тетку в коридоре, она и была нашим свидетелем.
– Дедушка мне эту историю никогда не рассказывал, – говорит внучка.
— Он был слишком пьяным, он и не помнит. Но я помню, и это был… — говорю, — ...полный крах.
Она улыбается во весь рот. Потом хмурится.
— А с голубем что?
Вру ей, что вылечили.
С Глебом мы жили не так уж плохо. Скорее как соседи — хотя кровать была одна. Секс его не интересовал. Он был из этих, которые увлечены своим делом. Заводился от раскадровки.
Он делал мультик из пластилина. Много лет делал, все время, что мы жили вместе. Этот его пластилиновый стол занимал всю комнату, и я постоянно там что-то роняла, и тогда Глеб орал.
Я все время спрашивала: ну и когда же ты закончишь? А он говорил: потерпи немного.
Сейчас, конечно, уже давно изобрели такие программы, которые за пять минут тебе сделают мультфильм. Хоть из пластилина, хоть из чего угодно. Когда такая программа появилась, Глеб собрал всех своих пластилиновых человечков, весь свой пластилиновый город, в коробку. Они скатались там в бурый ком. И он все выбросил.
— Ты радовалась, когда приняли закон о защите ЛГБТИКАПТС? — спрашивает внучка.
Тогда я чувствовала себя мамонтом, вымирающим видом. Меня внесли в Красную Книгу, пообещали защищать, но я все равно не верила, что можно что-то еще исправить. Я была одна дома, когда это случилось. По всем новостям говорили, что исправительные браки больше не действительны. Все случилось в один момент, поворот на сто восемьдесят. Я зашла в лифт, а там кто-то на стенке накорябал член, обрамленный в сердце. Я смотрела на это сердце и ехала вниз, вниз, вниз, а голова у меня кружилась, как будто я падаю.
Я знала, где живет Рамиля, я все эти годы не теряла ее из виду. Так что я поехала к ней домой. Я позвонила в дверь. Мне открыла ее мама. Она тогда уже была совсем сухая, как хлебная корочка, и доставала мне ростом только до подбородка. Я не могла вспомнить, почему вообще так боялась ее когда-то? Я спросила, где Рамиля.
“Поехала тебя искать”
Так глупо. Мы бегали по улицам и искали друг друга.
А потом, наконец, встретились.
— Это кошмар как романтично, — говорит внучка. — Напоминает мои отношения.
— Ты встречаешься с кем-то?
Милостивый Боже, ей всего-то пятнадцать. Ну а с другой стороны, дети сейчас подготовлены. Знают все про осознанное согласие, контрацепцию и так далее.
В конечном счете, все это не так важно. Лишь бы человек был хорошим.
— Только он не совсем человек, — внучка моргает, и глаз выключается. Она зависает на секунду, пока загружается информация, шевелит губами.
— Как понять — не человек? — спрашиваю. Нет ответа. — Что значит — не человек? А кто? Киборг, что ли?
— Их так нельзя называть, — говорит она. — Правильно говорить — персона неорганического происхождения. Его зовут K-35. Я вас познакомлю.
Смотрю на нее: может, шутит? С нее станется. Но она серьезна. Губы уточкой. Брови сдвинуты. Я знаю это ее лицо: вот-вот заплачет.
Я говорю:
— Познакомь нас обязательно.
Она обнимает меня. Дольше на этот раз. Потом мы прощаемся.
— Я скоро забегу снова, — обещает она. Врет, я знаю. Но нам обеим легче, когда она так говорит. — Тебе привет от мамы. — И это тоже неправда.
— И ей привет, — говорю.
Она уходит. Я вижу в окно, как она шагает по дорожке к высокому забору. Потом картинка мерцает и сменяется морским берегом.
Я шаркаю в соседнюю комнату.
Рамиля у экрана, уже начался наш сериал. Я сажусь рядом, верчусь, устраиваюсь, подкладываю подушки.
— Хватит кряхтеть, — велит Рамиля. — Ничего не слышно.
— Алеся спуталась с роботом, — говорю.
— Внучка твоя?
— С киборгом! Представь! С этим… неорганическим. Как его.
— Это испорченное поколение, — качает головой Рамиля. — Что они творят!
— Извращение какое-то. — Я никак не могу успокоиться. — Куда смотрит ее мать?
— Это просто период. Она перерастет, — обещает Рамиля. Прибавляет звук, берет меня за руку.
Мы поворачиваемся к экрану.
Чайки кричат за окном.