Сегодня постоянно критикуют концепцию “[глубинного] народа”, и использование этого слова становится неким сигналом: этот текст дальше читать не нужно. И мне это невероятно нравится, потому народ — это чистый миф. 

Отличный для этого факта маркер: никто не берётся сказать, кто такой народ. Иногда это учителя и врачи, иногда — люди физического труда и их семьи. Ядро народа размытое, да ещё и границ у этого понятия нет. В каких-то контекстах это запутинцы, иногда это аполитичные. Обычно хипстера в народ не вписывают, но однажды собеседники Перцева из АП именно так и сделали. Чаще всего, народ — это просто другие, это не мы, это люди, которые непонятно как и о чём думают (или думают подозрительно понятно как). Из-за плохо очерченных (в наших головах) границ эта общность расползается, но качества её страшны. 

Само по себе деление по профессии, месту жительства, происхождению, культуре и языку — чаще бесполезная, чем полезная штука. Критически важно то, как мыслят люди: каких идей придерживаются и почему, какие чувства испытывают и т.д. Так сложнее агрегировать, многих групп не досчитаетесь. Человек — арена постоянной борьбы между разными дискурсами. Кто-то верит во всё и сразу; как правило, серьёзных убеждений у отдельного человека относительно мало. Поэтому и идей у каждой выделяемой группы может быть не очень много.

Интеллигенция хорошо может это проиллюстрировать. Я бы сказал, что есть два очень разных типа интеллигенции: интеллигенция потомственная (интеллигенция двух столиц) и интеллигенция как страта с тремя качествами: (а) приверженность европейскому пути развития, (б) оппозиционность, в широком смысле этого слова, (в) создание и/или активное потребление смыслов.

Эти два типа интеллигенции очень разнятся и даже успели как-то эту разницу осмыслить. Первые часто считают, что господь при рождении поцеловал их в пупок, а все остальные (в радикальных случаях) — отребье / пушечное мясо / идиоты / птушники. Идея порой очень элегантно рационализируется. Вот как такое высмеивал ярославец Баунов:

Сообразить, что с политической системой что-то не так, можно, только если над твоей колыбелькой читают Бродского, а до того крестили у прогрессивного батюшки, который дружен с католиками и старцами, и возят в коляске в сад Мандельштама (не важно, которого), что где-то рядом 57-я школа и гимназия Мильграма, а в гостях на кухне друзья семьи: иронически настроенный известный режиссёр, искусствовед и кто-то, не важно кто, но знавший в молодости Пастернака.

Потомственная интеллигенция действительно по происхождению другая, но мыслят они так, как это показал Баунов, из-за своей структуры. Антропологически, она является анклавом. Её чувства избранности и изолированности — результат давления на границы, и это естественно для таких сообществ. Тут давление на границы — это сознательная политика государства: слежка и прослушка, запреты на книги, на выезд и в повышениях, принудительное лечение и аресты и т.д. и т.п., и в эти истории втягиваются друзья и родственники, которые наводняют окружение слухами.

Как термину, “анклаву” предшествовала “секта”, и московская интеллигенция действительно ей была. Скажем, зачастую представители анклава чувствуют, что всё катится в тартарары, но наступит конец света, где силы зла проиграют, а затем будет тысяча золотых лет. Что это, если не безоговорочное “Рухнет Союз, и будет вечная свобода от Лиссабона до Владивостока”?

Русская интеллигенция исторически мучится идеей народа; причём, это всегда были именно не мы, это были другие. В XIX веке это было понятное разделение: народ — это крестьяне, они в деревнях, у них ни богатства, ни образования, ни воли. Разделение понятное, правдивое и не исключительно российское. В XIX веке о двух британских разобщённых нациях, о бедных и богатых, писал Дизраэли. Но со временем делить стало сложнее. В 1900-х городской пролетариат стал отличаться от крестьян радикальной политической активностью; к 1960-м доля городского населения перевалила за половину. 

При этом отношение интеллигенции к народу не было априори злым. В XIX веке некоторые видели в нём мерзость, но другие — мудрость, третьи собирались просвещать его и спасать. Масштабное пренебрежение появилось лишь в XX веке, и тут можно найти две волны. Первая, эмоциональная, из-за Революции. Сюда и “Русь слиняла в два дня... остался подлый народ”, и “Проблема не в сортирах, а головах” из книги “Собачье сердце” (sic!), и вся Айн Рэнд — эти куда чаще эмигрировали, чем оставались. 

Вторая была структурной из-за советской диктатуры. Родители передавали сантименты избранности (вместе с рационализацией) детям и внукам, но такое закреплялось не ритуально, не как неясная молитва. Наоборот, молодые подозрительно хорошо понимали, что имели в виду старики, и передавали дальше. До Перестройки структура не менялась. Но когда давление прекратилось, идентичность и знание стали размываться. 

С глубокими убеждениями оставались старики типа Новодворской — у остальных элитизм подкреплён не был, и это была одна из свободно курсировавших идей, иногда приходящих в голову, а иногда уходящих. 

Схожее происходило с евреями, вышедшими в XIX веке из местечек. Уходило давление, размывались границы, размывалась идентичность, уходило знание.

Это можно хорошо проследить по возрасту. Москвичи Новодворская (1950 г.р.), Пархоменко (1964) и Латынина (1966) декадами говорили на элитистском. Ярославец Баунов (1969) и тулячка Шульман (1978) — уже нет. Москвич Лошак (1972), вроде, тоже, но пост про красивые лица в аэропорту выкатил. Ярославка Костюченко (1987) с ним зло спорит. У москвича Красильщика (1987) в статье разделение идёт по убеждениям и ценностям, и я не нашёл никакого классического элитизма.

Это объяснение не без вопросов. Молодость не означает эгалитарности. Москвичи Бабченко (1977) и Гудков (1980) молоды. Первый, простите, из ненависти ко всему русскому давно стал украинцем и пишет про орков на востоке. Второй пробивал молодого и неизвестного сына Немцова в своей партии. Не-москвичи тоже бывают элитистами. Каспаров (1963) — потомственный бакинец, и он лоббируют с Гудковым идею “паспортов хороших русских”. Смысл в прямой передаче антивоенному комитету мандата от россиян, и она интересная. При этом название подразумевает, что есть и плохие русские, и догадайтесь, кто туда (не) входит. 

Тренд всё равно чёткий. Потомственная интеллигенция — элитистская дура, но с новыми поколениями элитизм выветривается. 

Тогда откуда же скандалы? 

Объяснение двоякое. Заметьте, что многие элитисты — давишние оппозиционеры. Здесь вы снова найдёте давление, и это снова сознательная политика государства. Анклавы, к слову, не выживают без ссор, и поиски мурзилок — наш вечный спутник. Но пост-болотные десять лет закручивания гаек сильно отличаются от эпохи советского давления. Я не думаю, что одной лишь структурой можно объяснить современную волну.

Человек — арена постоянной борьбы между идеями, и то, насколько мы верим в идею, зависит от эмоций, с нею связанных. У каждого есть знакомые, которые до войны если не “владели” Россией, то хотя бы “относились” к ней. Сейчас же они говорят, что это страна Путина и олигархов. Схожее, полагаю с Лошаком. 

Ведь разве у критикующих интеллигенцию не опускались руки? Разве они никогда не думали, что становится хуже, и что нашим согражданам по барабану? Ведь это же скорее правда! Когда спасали The New Times (помните такое?), задонатили 25 миллионов за четыре дня — многие сограждане при этом лежали на диванах, посмеивались, отмалчивались. Очень многие донатили! И многие не знали. Но многие и не захотели бы знать, как не хотели бы сейчас знать о войне. Спрашиваю об этом не из желания уличить читателя. Наоборот, мне кажется, что у образного Лошака те же эмоции. Не элитисты они; и когда дискурс о плохом народе находят у Красильщика, мне кажется, что находят лишь по инерции.

Мне очень понятна злоба по отношению к этому дискурсу: это глупость, и он никуда не двигает дискуссию. Надо помочь ему выветриться. Но эмоция “интеллигенция плоха, а народ хорош” — это его перевёрнутая версия, и потому это тупик.

Интересно, как растёт миф, как он переворачивается. Дискурс появился, чтобы оправдать фатализм и объяснить беспомощность. Сегодня, в те же времена давления,  его забирают новые поколения, которые не были причастны к его появлению. И оборачивают его против его создателей.

На деле, с интеллигенцией произошло то же, что и с крестьянским народом. У неё пропали, размылись границы, из группы она превратилась в миф: чем-то образованным и даже высоколобым, в меру богатым, обязательно ничтожно малым и не-народом. Ведь кто она такая? Жители миллионников? Москвы и Питера? Покровки и Садового кольца? Или, возможно, это элитисты и/или “плохие” либералы, которые нам не нравятся? Если вы согласились с моим определением из начала статьи (европейский путь, оппозиция режиму, смыслы), окажется, что критики интеллигенции, от Доксы до Светова, сами интеллигенцией и являются.