В августе прошлого года вышла книга Тамары Эйдельман “Право на жизнь: История смертной казни”. Как следует из названия, в книге прослеживается история смертной казни от самых древних сообществ до сегодняшнего дня. Однако полностью исторической я её назвать не могу, это больше философское рассуждение о ценности человеческой жизни, чем историческая монография.

В книге очень много самой Тамары Натановны, её интонаций. Хотя лирического Я там почти нет, но когда читаешь книгу, всё время хочется читать голосом из ютуба:

Все доводы в пользу необходимости смертной казни звучат очень убедительно, и всё-таки, всё-таки… Всё-таки есть что-то ещё, всегда остаётся смутное ощущение, будто казнь — даже самая, казалось бы, справедливая — в то же время… несправедлива и незаконна.

(стр. 47)

или 

Сколько бы ни обвиняли священников в том, что своим присутствием они как будто освящают страшное деяние, но ведь это уже не совершение жертвоприношения, и даже не участие ассирийского жреца в казни, и не определение формы наказания в храме, как тоже бывало. Священник сопровождает приговорённого, даёт ему утешение — он уже в какой-то мере дистанцирован от происходящего. Он поддерживает и утешает НЕСЧАСТНОГО преступника — и это принципиально иное отношение к казни.

(стр. 87)

Но интонация автора звучит совсем не наставительно или нравоучительно, но по-учительски вопрощающе. Всю книгу прослеживается одна главная мысль: как только идеология, вера, идея или ещё что-либо ставится выше человека, то ценность его жизни моментально падает. Это видно как в первобытных культах с жертвоприношениями, так и в Советском союзе или Третьем Рейхе. 

Но помимо самой смертной казни, Тамара Эйдельман показывает, как на протяжении истории человечества с этой смертной казнью боролись, как против неё выступали, как добивались её отмены — часто наивно и безуспешно. 

Последняя глава посвящена культуре, точнее тому, как культура всегда выступала против убийств и против смертной казни: “Утро стрелецкой казни”, “Третье мая 1808 года в Мадриде”, “Отказ от исповеди”, “Граф Монте-Кристо”, “Война и мир”, “Последний день приговорённого к смерти” и т.д. и др. и т.п. Всё кричит о том, что убивать плохо, что казнить нельзя, что лучше мы отпустим десять виновных, чем убьём или посадим хоть одного невиновного. 

Книга вышла после Бучи, хотя писалась, очевидно, раньше, до войны и всех тех зверств, которые случились после 24 февраля. И попала в самую точку. Самая, казалось бы, банальная и очевидная истина вдруг оказалась такой необходимой: убивать нельзя. Никогда и ни при каких обстоятельствах.

22 сентября прошлого года, на следующий день после объявления мобилизации, редактор Доксы Армен Арамян выпустил колонку с заголовком “Время жечь военкоматы”, в которой он писал: “Протест — это не борьба, это как бы выражение мнения. Давайте выйдем на улицы и покажем сколько нас — а потом дружно разойдёмся. <...> Каждый горящий военкомат это как минимум красиво, а как максимум — тысячи или даже десятки тысяч людей, которые не будут призваны на войну, потому что их личные дела сгорят до тла. Каждый горящий отдел полиции — это отдел полиции, в котором в ближайшее время никого не будут пытать…”. 

В декабре он дал интервью Новой газете, сказал, что партизанская борьба — “один из немногих инструментов, который остался. Он не единственный и не идеальный, но нам нужно поддерживать тех людей, которые на это решились. Не нужно ставить на них клеймо экстремистов и террористов, говорить, что они делают что-то страшное и ужасное”. А “насилие против государственной собственности — это вообще непонятно против кого насилие. Только в одном случае [в России после начала войны] был ранен военком, а сами поджоги не распространялись на большую часть здания”.

Этот один раненый военком в словах Армена становится частью государственной собственности, частью системы власти, а соответственно, перестаёт быть человеком. И тот факт, что его ранили, — уже незначителен. Он ведь не человек, не субъект, а объект власти и борьбы с этой же властью. 

Недавно в петербургском кафе убили Владлена Татарского. И от многих людей мы увидели и услышали, что мы уже существуем в мире насилия, так что приходится бороться теми же методами. Эти не злые, как мне казалось, люди поддерживали убийство человека, показательную казнь.

Борис Савинков, террорист и эсер, в своей книге “Конь бледный” писал так: 

17 марта
Я не знаю, почему я иду в террор, но знаю, почему идут многие. Генрих убежден, что так нужно для победы социализма. У Федора убили жену. Эрна говорит, что ей стыдно жить. Ваня... Но пусть Ваня скажет сам за себя.
Накануне он возил меня целый день по Москве. Я назначил ему свидание у Сухаревки, в скверном трактире.
Он пришёл в высоких сапогах и поддёвке. У него теперь борода и волосы острижены в скобку. Он говорит:
— Послушай, думал ты когда-нибудь о Христе?
— О ком? — переспрашиваю я.
— О Христе? О Богочеловеке Христе? … Думал ли ты, как веровать и как жить? Знаешь, у себя во дворе я часто читаю Евангелие и мне кажется есть только два, всего два пути. Один, — всё позволено. Понимаешь ли: всё. И тогда — Смердяков. Если, конечно, сметь, если на всё решиться. Ведь если нет Бога и Христос человек, то нет и любви, значит нет ничего ... И другой путь, — путь Христов ... Слушай, ведь если любишь, много, по-настоящему любишь, то и убить тогда можно. Ведь можно? Я говорю:
— Убить всегда можно.
— Нет, не всегда. Нет, — убить тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за други своя положить душу свою. Не жизнь, а душу. Пойми: нужно крестную муку принять, нужно из любви, для любви на всё решиться. Но непременно, непременно из любви и для любви. Иначе, — опять Смердяков, то есть путь к Смердякову. Вот я живу. Для чего? Может быть, для смертного моего часа живу. Молюсь: Господи, дай мне смерть во имя любви. А об убийстве, ведь, не помолишься. Убьешь, а молиться не станешь ... И, ведь, знаю: мало во мне любви, тяжел мне мой крест.

Настоящий террорист, принимавший участие в убийстве министра внутренних дел В. К. Плеве, московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, покушения на министра внутренних дел И. Н. Дурново и на московского генерал-губернатора Ф. В. Дубасова, пишет, что можно убить из любви. Он считал, что убийство — это тяжёлый грех, но лучше он возьмёт этот грех на себя, чем оставит его своим детям, потому что кому-то всё равно придётся убить. Это ещё одна подмена понятий (причём она мало отличается, на мой взгляд, от подмены Арамяна).

Безусловно, сама война создала ситуацию нормализации насилия, но с насилием никак нельзя бороться тем же насилием. Во-первых, потому что вы тем самым не решаете проблему насилия власти, а только увеличиваете количество жертв. Во-вторых, отвечая жестокостью и кровью на жестокость и кровь, вы создаёте ситуацию, в которой на вашу жесткость и кровь придётся чем-то ответить. А последний аргумент (никогда бы не подумал, что когда-то придётся его использовать) — мы всё время забываем, что убивать нельзя, что человеческая жизнь выше всего. 

До терроризма Савинкова “Народная воля” организовали убийство Александра II, но были арестованы и приговорены к смертной казни. Тамара Натановна об этом пишет так: 

В те самые недели, когда вся страна в ужасе пыталась осознать произошедшее, Лев Толстой писал и переписывал письмо новому государю Александру III.

 А потом приводит и само письмо, где говорится:

Государь, если бы вы сделали это, позвали этих людей, дали им денег и услали их куда нибудь в Америку и написали бы манифест с словами вверху: а я вам говорю, люби врагов своих, — не знаю, как другие, но я, плохой верноподданный, был бы собакой, рабом вашим. Я бы плакал от умиления, как я теперь плачу всякий раз, когда бы я слышал ваше имя. Да что я говорю: не знаю, что другие. Знаю, каким потоком разлились бы по России добро и любовь от этих слов. Истины Христовы живы в сердцах людей, и одни они живы, и любим мы людей только во имя этих истин.

Вот и я плакал бы от умиления, если бы мы научились милосердию, которое выше и значительнее справедливости и даже закона. Потому что милосердие ставит человека и ценность человеческой жизни в центр всей системы координат. Но непохоже, что придётся плакать в ближайшее время, уж точно не от умиления.