Нашему восстанию, несмотря на всю его мощь, недоставало кое-чего важного: центрального нарратива. Для каждого участника протест значил что-то своё, и ему придавали сколько угодно много значений. С одной стороны, поэтому события развивались стремительно, с другой — отсутствие центрального нарратива мешало нам, мы не понимали, за что боремся, как мы пришли к этому поворотному моменту и что будем делать дальше. Страна словно мутировала день ото дня, звучали настолько разнообразные, призрачные и общие требования, что политические и экономические элиты, десятилетиями уютно сидевшие во власти, оказались вдруг беззащитными, бесполезными и бессильными. Мы словно раскопали Вавилонскую башню и сразу заговорили на разных языках, не в состоянии понять друг друга, а под ногами дрожала земля, будто своими криками мы, сами того не желая, разбудили спящего титана, и вот он трясёт целую страну, которую держит на своих плечах, медленно поднимаясь на ноги.

Те, кто был в Тбилиси в конце 2024 года могут это подтвердить. О том же могут вспомнить и те, кто был в Москве в 2019 году. Это же видят те, кто находится в Стамбуле сегодня. Или вот ещё:

Вскоре стало невозможно терпеть репрессии нашей военизированной фашистской полиции. Если тебе хватит храбрости выйти на мирный протест, ты рискуешь получить резиновую пулю в глаз. Никто не мог ни направить, ни обуздать вырвавшиеся на свободу силы. Центр столицы превратился в эпицентр катастрофы, в поле боя, на котором разъярённые протестующие дрались с полицейскими день и ночь. Насильственные протесты государство подавляло полицейским насилием, и всё больше людей боялись выходить на улицу.

В 2019 году на сайте Русской службы Би-би-си вышел текст о том, что “в октябре десятки и сотни тысяч людей вышли на улицы в Ираке, Испании, Ливане, Чили и Эквадоре, а митинги в Гонконге не прекращаются с весны. Летом массовые протесты охватили Чехию, Алжир и Судан”. Для этого текста взяли комментарий у Александра Баунова, главного редактора Carnegie.ru: “Мир переживает новый 1968 год”, — заявил он. 

Однако 2019 год закончился, а протесты нет. За ним последовала пандемия, российско-украинская война, израильско-палестинский конфликт, митинги и революции происходят чуть ли не каждый месяц в разных странах по всему миру. И почему те два абзаца, что я привёл, из эссе писателя Бенхамина Лабатута, в которых он в 2021 году описывает протесты в Чили, так знакомы, наверное, каждому из нас?

Бенхамин Лабатут — один из главных сегодня авторов интеллектуальной прозы. На русский переведены две его книги: принёсшая ему известность “Когда мы перестали понимать мир” и прошлогодний MANIAC. Всё это книги на грани фикшна и нонфикшна, на сплетении точной науки и мирового хаоса. Уже со второй своей книги — “После света” — Бенхамин Лабатут выдвигает в центр повествования физиков, математиков и проч. То же у него будет и в последующих книгах. Но если сначала он задаёт вопрос “Как мы перестали понимать мир?”, то в “Камне безумия” (а именно так называется выходящая книга-эссе) Лабатут спрашивает: “А понимали ли мы когда-то мир? И возможно, нужно ли его вообще понимать?”

И всё же хаос — не вполне то, чем кажется. Это не просто отсутствие порядка. Хаосом управляют некоторые законы. Таинственные формы следуют за удивительным разнообразием, вырастающим из сложных систем, странные аттракторы, расставленные во времени, машут невесомыми крыльями бабочки, тянут и тащат нас неудержимой силой. Теория хаоса стала третьей величайшей революцией в науке ХХ века наряду с квантовой теорией и теорией относительности, но, как часто бывает, в человеческом воображении намертво укоренился вовсе не вывод о том, что чувствительность системы к изменениям начальных условий чрезвычайно важна, а идея непредсказуемости, сама мысль о том, что человеческий мир, общество и даже разум неподвластны нашему абсолютному контролю. Хаос предполагает, что нечто в сути вещей ускользает от нас, чего-то мы не можем увидеть, как далеко в будущее бы ни заглядывали и каким бы острым ни было наше зрение.

Мы привыкли к тому, что нам бесконечно объясняют этот мир родители, учителя, учёные, священники, политики, блогеры. Но почему-то мир не становится от того яснее. Даже бог в изображении Лабатута становится богом-неудачником, который “срывает злобу на своём создании, как ребёнок, который ещё совсем недавно не выпускал игрушку из рук, а теперь в ярости ломает её, потому что ему стало с ней скучно, она кажется старой и вся состоит из горькой ностальгии, невыносимо напоминает о былых временах и утраченной радости; она лишилась того особенного волшебства, которое придавало ей красоту, значение и смысл”. 

Лабатут не противопоставляет науку искусству, знание хаосу, понимание безумию. Всё это существует вместе и одновременно. Это не постмодернистская заезженная мысль: истины не существует. Нет, существует, просто она настолько сложна, а мы настолько жалкие, что невозможно её познать. И граница между безумием и правдой растекается и исчезает. 

Бенхамин Лабатут балансирует между нескольких понятий: правда, наука, безумие, страх, хаос. Если объединить эти пять категорий, то и получится наш современный мир, становится понятно, “почему психи опять пришли во власть” (напомню, что это ещё 2021 год) и многое другое. 

Книга “Камень безумия” — это эссе на восемьдесят маленьких страничек, даже никуда не торопясь, книжка читается за один–два вечера. Эссе состоит из двух частей “Извлечение камня безумия” и “Исцеление от безумия”.

Название всей книги и главы отсылают к картине Иеронима Босха “Извлечение камня безумия” (в других переводах “Извлечение камня глупости”). Лабатут так описывает эту картину:

Мужчина сидит, запрокинув голову; острый нож делает разрез в верхней части лба, а внутри — камень. Камень безумия.

Бедолага вытягивает шею, силится поглядеть на врача позади него, закатывает глаза, дальше, ещё дальше, вот уже видно одни белки; он разинул рот и вопит: “Бойтесь! Бог всё видит!”

Монах с выбритой тонзурой стоит перед пациентом. На нём бархатное чёрное одеяние, в левой руке стальная бутыль, правую он держит над головой у пациента, как бы благословляя того. Позади монахиня облокотилась на резной каменный стол и с тоскующим или даже пресыщенным выражением лица, как будто она не в силах дольше выносить наше совершенно бессмысленное земное существование, глядит на мужчину, который подвергается изуверской трепанации. Она подпёрла щёку ладонью, а на макушке у неё лежит толстый том в кожаном переплёте и того и гляди свалится, длинный белый покров под ним обрамляет её мрачные черты и ниспадает до пояса. Страшная рана на лбу у пациента, похоже, нисколько не трогает её. Что это выглядывает из дыры во лбу? Неужели тюльпан?

Несчастный пациент, над которым проводят необычную средневековую процедуру, одет в рубашку с объёмными рукавами и алое трико. Он сидит средь чиста поля не то на церковной скамье, не то на лавке из распиленной напополам исповедальни, вцепившись в подлокотник, а у врача, который делает трепанацию, хотя правильнее назвать его мучителем или истязателем, на поясе висит большой не то деревянный, не то керамический кувшин на чёрном кожаном ремне, и голову его защищает не шляпа и не колпак, а большая металлическая воронка, смотрящая прямиком в Небеса.

Кто из них четверых более безумен? Если внимательно посмотреть на картину, то нормальнее всех выглядит тот, чей лоб разрезан на две части. Спокойное безумие окружающих (книга на голове, воронка вместо шляпы, под скамейкой стоит чья-то обувь и т.д.) обескураживает. 

Если первая часть эссе посвящена мировому хаосу, то вторая — безумию. Бенхамин Лабатут описывает женщину, которая стала разоблачать его и других писателей. Она записывает ролики и пытается всем донести, что известные авторы крадут у неё тексты, идеи и сюжеты. Паранойя захватила все её мысли. 

Безумие этой женщины не вызывает сомнений, однако она ничем не отличается от того, из чьей макушки достают тюльпан. Каждый может попробовать найти себя на босховской картине, и самым комплементарным окажется образ пациента.

Лабатут не предлагает противостоять хаосу мира собственным безумием, но говорит о возможности включения хаоса и безумия в систему восприятия этого самого мира:

Человечество всегда боялось хаоса, а сейчас он стал таким привычным, таким распространённым, что, кажется, пора бы нам задуматься: а не превратить ли его в краеугольный камень нового мировосприятия? В прошлом веке наука подарила нам множество метафор, но мы охотнее всего ухватились за хаос, потому что он, видимо, описывает современную ситуацию лучше, чем любой, даже самый идеально сбалансированный порядок, каким бы прекрасным и многообещающим он ни был.