В сериале «Годы» есть замечательный эпизод. Родители видят гугл запросы своей дочери «Как рассказать семье, что ты транс». Отойдя от лёгкого шока, они решили полностью её поддержать: трансгендерам и так тяжело, семья должна проявить солидарность. И на следующее утро происходит диалог.

— Мам, пап, я транс.

— А мы знаем, что ты трансгендер.

— Нет, я трансхьюман: я срастаюсь с компьютером и становлюсь полукиборгом.

Родители устраивают скандал, грозятся забрать всю технику, ребёнок — в слёзы, запирается в комнате.

Именно это мне напоминает недавний манифест Богомолова. Вкратце, его смысл такой: «Нормы меняются, мне с новыми некомфортно, и сейчас я вам расскажу, почему они плохие». В пример приводятся харрасмент-скандалы, погромы BLM и табуизация некоторых тем, слов и мнений. Больше нельзя ненавидеть, сожалеет Богомолов. Всё это ограничивают свободу. Но это я утрирую, конечно. В тексте много интересного. В частности, предлагается перестать табуировать тоталитарные идеологии XX века и переварить их, предлагается восхвалять сложность человека, не только ангела в нём, но и дьявола. Занятно только, что гендерная небинарность, что не нравится Богомолову, встречается лишь однажды, во фразе «гендерно-нейтральные черти». Впрочем, понимаю его: любую не-гоголевскую чертовщину сложно принять.

Это, я бы даже сказал, высокое у Богомолова смешивается с отсутствием исторической перспективы. Понимания, что табу и нормы менялись всегда, и что вводящие новые границы к этим границам относятся спокойно. У отвечающих ему моих сверстников мне этого не хватает тоже. Всем кажется, что раньше была архаика и глупость, что предыдущие не понимали, что такое Свобода. Поколение Богомолова уточнило бы, что их дети тоже что-то попутали. Какие-то темы табуирует, да ещё и не те, за ляшки свои боится. Неправильно делает: мы же не боимся! Вертайте взад!

Разберу на примере с Павлом Лобковым, который обвинялся в харрасменте, о чём написал фб-пост. Чего только там не увидите! Молодёжь униженная, она с двойными стандартами, она Комсомол. Кто-то говорит, что Лобков правда был напорист с ними в романтических отношениях, но их это устраивало. Посмеиваются ещё: как же так у них от Медвежонка, как некоторые его называют, не осталось травмы, а у молодых она осталась? Право прилюдно по-французски целоваться воспринимается ими как право, которое они выстрадали в борьбе с Комсомолом. Если помните, в фильме “Москва слезам не верит” парочку, идущей в обнимку по Тверской, окружили дружинники: “Прекратите обниматься! Вы что, забыли, что находитесь в общественном месте?!” За право открыто говорить и ненавидеть они боролись тоже, и в схожих условиях.

Ребята по другую сторону баррикад удивляются: но мы же не ханжи, мы не униженные, мы не хотим Советского Союза. Мы просто хотим, чтобы непрошенные не жамкали нас за наши жопы и не погружали в тиски наши соски. На мой взгляд, сила осуждения нарушителей личных границ — результат немыслимой по масштабу волны тревожности и депрессии, охватившей молодые поколения. Лихи в 2009 году говорил, что средний американский ребёнок тревожится столько же, сколько тревожился средний пациент психиатрической клиники в 1950-х годах. При тревожности гораздо сложнее сказать “нет” и держать сильными свои границы. Люди чаще падают под чужим напором, когда им не хочется; значит, ситуации особенного напора в принципе нужно исключить: ввести активное согласие, табуировать отношения с подчинёнными и сомнения в чьей-то гендерной небинарности.

Так что же есть? Право активно приударять и быть активно приударяемым? Или право не держать личные границы под постоянным истощающем тебя контролем? Это очень важный вопрос, потому что предыдущему поколению комфортно и свободно с первым, а нынешнему — со вторым.

Мне кажется общепонятным, что априори-прав не существует. Никаких прав не дарил Господь, не прописывали в Договоре, не записывали в генах. Право существует, потому что с ним так или иначе соглашается подавляющее большинство, чьим нормам и сантиментам они соответствуют. Если общество раскалывается по вопросу, что оно делает всегда, но не по всем поводам, права существуют лишь в голове своих лоббистов. Поменяй общество — поменяются нормы и табу.

Вот и нормы в романтике постоянно меняются то в одну, то в другую сторону. Поколение Лобкова смотрит на молодёжь как на ханжей. Как на ханжей поколение теории стакана воды смотрело на советский мейнстрим, как на ханжей эпоха Регентства смотрела на викторианскую эпоху. Мои друзья резонно замечали, что там не всегда всё просто. Уверенно кивну: для кого-то это был coping mechanism, а для других — оправдание. Но не могу представить, что так было у всех приударяемых.

Мы правда платим достойной монетой, видя в поколении Лобкова развратников, не могущих держать свои пальцы подальше от чужих сосков, а свои пенисы – за ширинкой. К слову, этот общий взгляд на те времена — “одни были преступниками, у других был Стокгольмский синдром” — хороший тому пример.

Все искренни в своих оценках и переживаниях. Всем свободно внутри своего пузыря.

У бесконечной последовательности 0 1 0 1 0 1 0 1 нет финального значения. Нули и единицы постоянно сменяют друг друга. Нет числа, на котором можно поставить точку и сказать: “Понял. Вот это Главное Значение, а другое было лишь случайным отклонением от него”. У последовательности норм “ханжи — развратники — ханжи — развратники” нет финала, а значит нет и Нормы, к которой наша моральная эволюция якобы всё это время стремилась. Конечно, дискурсы и нормы сложнее (у зуммеров, вон, спокойно сочетаются такое ощетинивание границ и horny tiktok), но фундаментально это ничего не меняет: последовательность (0;0) (300;-300) (π; i*2^0.5) etc. финала не имеет тоже.

Поэтому писать: “Окей, бумер”, держа в уме “время ваших норм пройдёт, а эволюция остановится на наших” тоже неверно.

Зумеры, наше время тоже пройдёт, наши нормы будут восприниматься как очередная ступенька. Наши внуки будут не понимать смысла в наших нормах и видеть в нас ханжей (а их внуки будут видеть в наших внуках развратников). Никого не будет заботить число туалетов в ресторане, но зато будут стигматизироваться донельзя вещи, которые нам сегодня кажутся естественным (например, моногамия), и уже мы будем в роли защищающихся, и это нам надо будет писать манифесты с посылом “ааааа мир рушится, что нам делать??”

Надеюсь, что вспомню в этот момент про этот текст и помашу им перед носами постаревших сверстников.