С Никитой Цицаги мы случайно познакомились в Дежурной рюмочной на Арбате, там стояли шашки, и кто-то из нас предложил второму сыграть. Разговорились. Подружились, стали переписываться.
Потом он приходил в книжный, в котором я работал, мы обсуждали культурную журналистику девяностых и нулевых, потом мы с ним гуляли, и он рассказывал про идеи для текстов. Потом он написал эссе про бегство для Демагога. Потом опять гуляли, он рассказывал про философию, про фотографию, про литературные курсы, на которые он пошёл. Потом ездили с ним в рюмочную “Зюзино”, недалеко от которой он жил. А потом началась война, я уехал в Грузию, а Никита поехал журналистом освящать происходящее.
В текстах и фотографиях Никита говорил не о войне, а о людях. Об их страданиях, радостях и жизни. Показывал ценность каждой человеческой жизни. Он любил людей и любил жизнь.
Год назад я записал с ним интервью, расшифровку которого всё время откладывал.
В ноябре он приезжал в Тбилиси, мы с ним говорили о войне, о грузинской деревне, о литературе, о критике, о детях, о любви, о планах.
Вчера я узнал, что Никита погиб, мне всё время кажется, что он сейчас напишет во вконтакте “Ты чего, разве я мог умереть? Как ты мог поверить!” А я и не верю. Как не верю в то, что Никиту подняли на флаг z-пропагандисты и поливают помоями противники войны, потому что Никита ненавидел войну и смерть.
Федя Отрощенко
Про умение дистанцироваться
Я до сих пор не научился дистанцироваться. Не знаю, можно ли этому научиться. Когда я возвращаюсь в Москву, я дистанцируюсь. А когда я нахожусь там, наоборот, открываюсь. Ты пропускаешь через себя и воспринимаешь всё, что ты видишь, и всех, с кем ты говоришь. Да как дистанцироваться? Как можно дистанцироваться, когда ты встречаешь на блокпосту женщину, которая с сыновьями, с ранами пытается выехать из города, и она там встаёт с обожжёнными одеждами, петляет, задаёт тебе вопросы, кричит на тебя.
Про старый текст на Демагоге о бегстве и новое к нему отношение
Вначале кто-то из моих знакомых выразился, что вместо того, чтобы бежать от какого-то смерча, урагана, водоворота, ты наоборот пытаешься приблизиться к нему, посмотреть. Наверное, да.
Просто мне-то как раз кажется, что я бежал от девушек, от отношений. Я убежал вместо того, чтобы остаться в Москве и работать на нормальной работе.
И мне кажется, что это тоже было бегство, даже физически. Потому что ты пересекаешь Ростов, чтобы добраться до Донецка, ты пересекаешь одну линию, проходишь там собеседование с ФСБ и с пограничниками, видишь, как постепенно появляется всё больше машин с Z, военной техники и каких-то таких пустот, которые неизбежны на линии соприкосновения. Потом пересекаешь другую линию, потом движешься в сторону Донецка и так дальше, и так дальше, и всё это тоже движение. И в командировке ты тоже постоянно в движении. Так что, мне кажется, такие бегства в той статье тоже описывались, как такой инструмент протеста, инструмент бегства от действительности, от нормальности.
Про работу журналиста
Я не люблю термины “военный репортёр” или “военкор”, мне не нравится это обозначение. Я бы просто назвался, наверное, “репортёром” или “журналистом”, который выполняет действия. Просто сейчас общество находится в такой ситуации. И когда ты хочешь писать о том, что происходит, а происходит война, ты становишься репортёром, который работает в боевых действиях.
Я выполняю журналистскую работу, репортёрскую. Я не считаю, что буду до конца жизни журналистом, но зарабатываю сейчас этим делом, скажем так. Я слушаю людей и пишу, документирую, записываю истории — вот моя работа.
Если бы я занимался чем-то другим, то хотел бы в свободное время, наверное, тоже посвящать эту часть себя тому, чтобы документировать общество, в котором мы живём, не знаю, как-то перенимать через себя, пытаться это осмыслить.
Про перемены в восприятии мира
Например, я понял, что самое важное — это твоя семья, и я как-то понял хорошо, что когда происходит хаос и ты теряешь всё, самое важное знать, что твои близкие в порядке, что они у тебя есть.
И это очевидно, но ты действительно начинаешь больше ценить, что у твоей матери есть крыша над головой, что туда не летят каждый день снаряды, что у твоего брата всё более-менее спокойно, что вы сейчас не находитесь в лагере беженцев и ты не должен их спасать. Потому что каждый день ты видишь и знаешь тысячи историй, как люди теряют буквально всё. И всё, что у них осталось вместо дома, это воронка или пару угольков. Ты начинаешь ощущать, насколько это прекрасно, что есть где-то спокойная жизнь и что где-то кто-то живёт спокойно и не слышит каждый раз под окном работу ПВО или разлетающиеся снаряды.
Вот, и такое ощущение, что семья важна, что хорошо быть с тем, кто тебя всегда ждёт и может встретить, и хорошо быть с настоящими друзьями. Ну и что ценность жизни, на самом деле, очень маленькая. В таких ситуациях понимаешь, что она буквально ничего не стоит, что убить ещё десять человек, это как маленькая погрешность, которая случается каждую секунду. Но при этом понимаешь, насколько она важна, насколько жизнь каждого человека важна.
Такие простые вещи.
Про объективность журналиста на войне
Он может оставаться объективным, но в формате изложения этой объективности у него будет, скорее всего, какой-то предел, после которого будет либо профессиональная граница, либо юридическая.
Грубо говоря, человек говорит, что его дом разбомбили ракетой обеих армий, и в моём тексте было чёткое предложение, что сначала, пока я там находился в подвале, меня долбили те, потом мы пытались выбраться и спастись, и начали долбить другие. Ну, и с редактором был спор, что он не мог из-за законодательства российского упоминать одну из этих армий. И приходилось как-то отстаивать, пытаться менять предложение, бороться за то, чтобы хотя бы в какой-то форме эта истина, которая была сообщена человеком, сохранилась. Но это просто один из примеров.
Про ответственность
Я бы вообще про коллективную ответственность оставил население в покое. Просто в современной логике, мне кажется, можно тогда найти коллективную ответственность за что угодно и навязывать её. Я пока вижу, что те, кто должны нести ответственность, остаются максимально вне зоны ответственности. В их дома ничего не прилетает, их сыновья нигде не находятся, их жёны ничего не переживают, их кошелек не становится уже. И в этом плане, наверное, чем более человек находится в трудных обстоятельствах, тем больше он должен жертвовать собой в нынешней ситуации. И чем больше, наоборот, люди находятся в комфорте, тем более они дистанцированы от любых последствий нынешних действий.
Про журналистов, которых встречал
Много охерительных ребят. На самом деле, Донбасс вообще какой-то Техас — можешь встретить кого угодно. Туда в самом начале приезжали французы, сербы, очень забавные ребята, они всё пытались найти донбасское настоящее пиво и очень злились, что пьют немецкое пиво в Донецке. И при этом у них была пословица: “Сербам сербово, а албанцам — пуля”. Это какая-то пословица ещё со времён югославской войны. И интересно, что какие-то такие аспекты, о которых я в детстве только читал — во время Второй чеченской или югославского конфликта, — тут это всё как будто возвращается. Ты видишь людей, которые были на чеченской, ты видишь людей, которые эмигрировали во время Карабаха и других войн. И всё это на тебя сваливается, и ты видишь действительность каких-то политических процессов наяву, как это отражается на судьбах людей.
Были ещё забавные индийцы, которые ходили в голубых бронежилетах и с золотым микрофоном. И это был какой-то абсурд, когда ты там посреди развалин видишь индийца, который ходит с золотым микрофоном и даёт его людям для комментария. И розовые каски какие-то. Короче, супер приметно.
Вообще в этом конфликте по журналистам очень часто любят вести огонь, и журналист становится приоритетной целью. Поэтому на передовой линии все бойцы просят поменять бронежилет и не носить синий, потому что по нему могут открыть огонь. И по священникам любят стрелять, и по журналистам.
Это неправильно, это нарушает все нормы военной этики и добавляет отсутствие нейтралитета в боевом конфликте. И журналисты тоже погибали, к сожалению, и с украинской, и с нашей стороны.
А так среди журналистов много кого встречаешь. Есть, конечно, профедеральные военные корреспонденты, которые освещают позиции из федеральных изданий, таких большинство, и у них легче доступ, как правило, у них есть подвязки, согласования, они могут попасть куда угодно и работать. Есть также много независимых молодых корреспондентов.
Мне ещё в первую командировку повезло, я работал с Габриэлем Микалицци, это очень крутой итальянский фотокорреспондент, и я у него многому научился.
Про тяжёлые воспоминания
Вот, например, в последнюю командировку был случай, тоже недалеко от меня. Автобус сгорел, туда прилетел снаряд, а там люди ехали, и несколько детей сожглось. И когда я туда приехал, там даже были видны руки, маленькие ноги. И стоял мужчина, который всё плакал и плакал, и кричал, потому что у него там погибли мама и брат. То есть он их провожал, потом они поехали, туда прилетел снаряд, он добежал снова и увидел, что все погибли. Ну, на всех кричал, не мог в это всё поверить. Короче, мирных людей жалко больше всего, когда они погибают, люди, которые пытаются сбежать или которые пытаются просто выжить, или у которых нет возможности никуда уехать. И когда их это всё тоже касается напрямую, это ужасно.
Приложение:
Про холодные супы
Я не хочу знать холодные супы. Я не знаю, зачем их знать. Их нужно вычеркнуть из памяти культурной, потому что я не представляю, как его можно вообще пить, холодный суп.