“Трудно быть зрителем”, — написал Умберто Эко о фильме “Трудно быть богом” и завершил своё эссе словами: “В сравнении с Германом фильмы Квентина Тарантино — это Уолт Дисней”.

Трудно быть зрителем, но возможно. Об этом свидетельствует даже печальной памяти каннский просмотр картины “Хрусталев, машину” в мае 1998 года, которая была сначала не понята профессионалами в фестивальной горячке и освистана, но спустя полгода французские журналисты даже извинялись за это.


"Хрусталёв, машину!", 1998

Нечеловеческий перфекционизм Германа и его суровая требовательность к коллегам стали легендарными. Рассказы о том, как он водил артистов в морг, заказывал десятки кожаных пальто образца 1953 года, стали апокрифами. Не так важно, что правда в них, а что нет, но по мощи порождённой им мифологии “священного чудовища” Герман может быть сопоставлен только с другим великим режиссёром, творившим на берегах того же Балтийского моря, — Ингмаром Бергманом.

Ещё на раннем этапе творчества Германа цензоры с негодованием говорили про “взбесившиеся фактуры” и “броуновское движение” как неприемлемые эстетические категории его кинематографа. И это было во многом правдой: его экспрессивное, сверхреалистическое и одновременно сюрреалистическое кино ломало все каноны драматургии. И в то же время он мог создавать ясные, чистые, прозрачные образы, при этом новаторские.

Не было бы “Двадцати дней без войны” — не было бы ни “другого” Никулина, ни “другой” Гурченко. Точно так же Андрей Миронов и Нина Русланова, не сыграй они в “Лапшине”, а Леонид Ярмольник — в “Трудно быть богом”, не приобрели бы самой нервной и драматической краски своего имиджа.


"Двадцать дней без войны", 1976

Позднее творчество Германа — потрясающий пример того, на что способна энергия художника в эпоху, развращённую подделками и спекуляциями на массовой умственной лени. В то время, когда главными жанрами становятся мелодрама или экшн, или комикс, Герман ставит немодные вопросы о смысле жизни и искусства.

 В ответах на эти вопросы много трагизма, но могучий артистизм “русского Босха” и “северного Феллини” сам по себе являет противовес отчаянию.

Трудно быть зрителем, бесстрастным созерцателем чужих страданий. Трудно быть богом, решающим судьбы живых существ. А труднее всего — об этом весь кинематограф Германа — быть просто человеком с отведённой ему функцией винтика истории, но, к счастью или несчастью, наделённого совестью. Будь то в инопланетном Арканаре или на Земле.