На удивление много пересечений обнаруживается у таких вроде бы разных писателей, как Эдуард Лимонов и Юрий Мамлеев. Оба в 1974 году прибыли в Нью-Йорк — не сговариваясь, на одном самолёте. Оба, к удивлению среднестатистических советских эмигрантов, решительно отвергли американские «ценности» с соответствующим образом жизни. Оба в итоге перебрались во Францию и при первой возможности вернулись в посткоммунистическую Россию. В 1990-е оба поучаствовали в постмодернистской реанимации старых маргинальных идеологий: Лимонов — как вождь Национал-большевистской партии, Мамлеев — в качестве духовника дугинских неоевразийцев. 

И вот ещё одно пересечение — у обоих в архивах обнаружились целые романы, каким-то образом не нашедшие издателя при жизни авторов и теперь опубликованные в прозаическом импринте «Альпины». В 2022 году здесь вышли «Скитания» — роман Мамлеева о быте нью-йоркской эмиграции; роман, надо признать, невыразительный, ничем особо не запоминающийся — лишь самый усердный читатель Юрия Витальевича разглядит в нём мамлеевский почерк. Он в действительности не так много сообщает о людях, его населяющих, но эффективно дополняет сугубо биографический образ своего автора, выдавленного из советского рая в капиталистическую преисподнюю. 

Теперь вдруг обнаружился большой лимоновский текст — написанный не ранее 1986 года роман «Москва майская». Название ему дал одноимённый шедевр тоталитарного сентиментализма — песня братьев Покрассов на стихи Лебедева-Кумача: 

Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля.

На этот раз автор (Эдуард Лимонов) застаёт своего героя (Эда Лимонова) в брежневской Москве конца 1960-х. Молодой харьковский поэт аккуратно переписал свои стихи в обтянутые вельветом тетрадки, собрал пожитки в единственный чемодан и со ста пятьюдесятью рублями отправился, как он сам выражается, «покорять столицу». В сердце советской Родины он живёт по съёмным комнатам и подвалам, перемещается между «сюрреалистически-шизоидными» (снова невольный привет Мамлееву) попойками и официозными «семинарами» в ЦДЛ, зарабатывает на жизнь пошивом брюк, женится ради прописки, знакомится со всеми, кто только подпустит к себе амбициозного провинциала, разбивает Леониду Губанову голову бутылкой, хоронит «последнего футуриста» Алексея Кручёных и художника Юло Соостера. Собственно, вот и весь внешний сюжет «Москвы майской». 

Тематически эта вещь роднится с «Московским гамбитом» Мамлеева — это тоже эпитафия на могиле хрущёвской «оттепели» и целого поколения «контркультуристов» по определению Лимонова и «неконформистов» в мамлеевской терминологии. Но там, где эмигрант Мамлеев пускает прочувствованную слезу по утраченному счастью и горько-весёлой метафизике пивных, Лимонов не обнаруживает ни малейших поводов для сожаления. Проницательный Эд моментально расшифровывает систему знаков, на которых стоит Москва официальная и неофициальная. 

Чтобы добиться успеха, смекает он, мало быть «гением» (любимое слово оттепельной богемы), для начала хорошо бы иметь красивую и стройную любовницу — Эд с печалью замечает, что его спутница Анна Моисеевна, хорошо известная читателю «Молодого негодяя», на эту роль не годится. Замечает — и тут же упрекает себя в бессердечии: несмотря на мрачную многоопытность, приобретённую в харьковских подворотнях и промзонах, он ещё не убил в себе человеческие «слабости», первейшей из которых является излишняя социальная ответственность. Пока что он способен разрыдаться над гробом Соостера, с которым незадолго до того поссорился. 

Вообще, он даже слишком чувствителен и слаб желудком: его буквально тошнит от лагерных репортажей диссидента Марченко — особенно его впечатляют известная сцена с отрезанием члена в знак протеста и тюремное жаркое из крови и мяса сокамерников. Ввод советских войск в Чехословакию он решительно осуждает; на этой почве ругается с отцом и по счастливому случаю не оказывается арестован. Будто опасаясь (и, как мы знаем по «Эдичке», совершенно оправданно), что читатель не различит двух Лимоновых — Эдуарда и Эда — автор постоянно оговаривается: это юный провинциал Савенко возмущался танкам на пражских улицах, сам же автор решительно осуждает подобное малодушие «русских Митрофанушек и недотыкомок контркультуры». 

В герое Лимонова до поры до времени и намёка нет на превращение в вождя — и в этом уже внутренний сюжет «Москвы майской», сюжет об обретении в широком смысле слова силы, неотъемлемой частью которой является насилие — и не в порядке самозащиты, как случалось прежде, а в порядке наступления. Избивая Губанова тяжёлым штофом, Эд скальпирует предводителя «смогистов» — для самых непонятливых позже объяснят: точно так же, дескать, поступали индейские юноши, когда убивали вождя племени, чтобы занять его место. 

Тут может возникнуть наивно-фантазёрский вопрос: не случись той пьяной драки, не подвернись под руку злополучный штоф, может, и не было бы никакого Лимонова? Может, остался бы в истории литературы харьковчанин Савенко — автор талантливых, но далеко не хрестоматийных стихов, нонконформист второй волны и третьего ряда — один из многих, кто быстро спился и лег на кладбище, не дожив даже до перестройки? Разумеется, подобного случиться никак не могло. Простите за банальность, но Лимонов всё же мастерски превращал свою жизнь в беллетристику, а беллетристику — в жизнь, не особо разделяя эстетическое, политическое и биографическое. Так что можно не сомневаться: гиперболизированная значимость кровавого мордобоя на квартиры Славы Лёна — всего лишь литературный приём. 

Куда больше интригует другой вопрос: почему «Москва майская» не издавалась при жизни автора? Издательская легенда гласит, что Лимонов относил её в «Синтаксис, но редактор Мария Розанова рукопись отвергла — то ли из-за того, что текст ей показался «рыхлым», то ли слишком оскорбительным для героев романа. В подобное верится с трудом: уж чем-чем Лимонов никогда не грешил, так излишней щепетильностью к чувствам людей, а, скажем, сцену с Губановым он позже почти дословно воспроизводит в первой «Книге мёртвых». 

Зато в деньгах он нуждался примерно всегда, чего не стыдился и не скрывал: всё-таки быть несистемным политиком в России — дело затратное. Сам он не скрывал, что денег на покрытие судебных издержек, когда Лимонова отправляли в тюрьму, покрыл Борис Березовский; злые языки (впрочем, с подачи Александра Дугина, у которого с нацболами свои счёты) утверждали, что в какой-то момент НБП и вовсе перешла под покровительство другого олигарха — Леонида Невзлина. Деньги Лимонов искал везде, где они водились: обязательно посмотрите, как Эдуард Вениаминович, скрипя зубами, рекламирует казино «Москва» в компании «русского Майкла Джексона» Игоря Наджиева. Чем этот заработок лучше гонорара за публикацию романа, пусть и проходного, не способного удивить читателя ни трагической искренностью «Эдички», ни стилистической изощренностью «Дневника неудачника», ни хотя бы радикальной трансгрессией «Палача»? Если судить Лимонова лимоновскими же суровыми мерками, «Москву майскую», построенную на не самых хитрых модернистских приёмах с обнажением фигуры автора и нелинейным повестованием, уже тогда мог бы написать достаточно одарённый студент Литинститута — чтобы получить заслуженное «отлично» за дипломную повесть и больше никогда не возвращаться к творческой деятельности. Признавал ли сам Лимонов этот многословный и не всегда увлекающий роман своей неудачей, мы уже никогда не узнаем, поэтому можем какие угодно домыслы — вплоть до того, что Лимонов мог в «Москве майской» увидеть компромат на себя молодого, которого все не хотят отделять от Лимонова — вождя, Деда, стреляющего по осаждённому Сараево и отправляющегося в застенки за подготовку вторжения в Казахстан. 

Как бы то ни было, обыски в архиве Лимонова успешно провели, ящики его стола выскрыли, бумаги переворошили, нашли среди них подходящие, аккуратно вычитали и отредактировали (сам Лимонов с какого-то момента настаивал на сохранении «авторской орфографии и пунктуации»), исполосовали цензурными и самоцензурными блэкаутами, для надёжности сопроводили бюрократическими приписками о том, что анаша «является наркотическим средством и запрещена на территории Российской Федерации». Первый взгляд на это издание может вызвать оторопь: кто бы как ни относился к Лимонову, всё же он безусловный классик русской литературы, а классики сраму не имут, редактированию и тем более цензуре не подлежат.

С другой стороны — не за это ли боролся сам Лимонов, когда ходил на многочисленные «политические» шоу и распивал примирительный коньячок с медиамагнатом Габреляновым — тем самым, который в былые времена оказывал информационную поддержку сперва разгрому НБП, затем репрессиям против «Другой России»? Наверное, не за это. А вышло всё равно вот так — по справедливости, пусть и какой-то извращённой. И лежит теперь Эдуард Вениаминович Лимонов на одном кладбище с Юрием Витальевичем Мамлеевым, пусть и по разные стороны Троекуровского.