«Коммунисты не проектируют будущее, они живут здесь и сейчас»: Интервью с Александром Бренером

В мае в издательстве «Яромир Хладик» из печати вышла книга «Бруно не Шульц» — эссе о писателе и художнике Бруно Шульце под авторством Александра Бренера.

Бренер, автор десятков книг, известен также как легенда московского акционизма 1990-х годов: среди прочего, он вызывал Бориса Ельцина на боксёрский поединок в разгар войны в Чечне и рисовал знак доллара на картине Казимира Малевича «Супрематизм (Белый крест)». Сам он, как видно и по этому интервью, отвергает ярлыки художника или перфомансиста, указывая на своё желание бунтовать свободно.

Журналистка и авторка подкаста «Культура протеста» Саша Фокина поговорила с Александром о «Первой перчатке» и скоморохах, смысле коммунизма и цифровизации как проекции Империи и капитала.

Радио Демагог озвучило отрывок из этого интервью для выпуска «Культуры протеста» о теле как медиуме сопротивления. Послушать полный эпизод можно по ссылке. 

— Ваши перформансы воспринимаются и сейчас крайне политично, хотя вы и дистанцируетесь от ярлыков вроде «политического активиста» или «художника», которые считаете частью системы угнетения. Как вы сами оцениваете протестную составляющую своих перформансов?

— Я никогда не чувствовал себя ни художником, ни активистом, ни перформансистом. Художник — это тот, кто считает себя художником даже когда он ест, какает или спит. А я, когда ем, чувствую только, что я ем. Ну и так далее. Что же касается моих действий в сфере так называемого современного искусства, то они были гэгами, шутками, скандальными провокациями, физическими нападениями, саботажем, наглыми выходками, инфантильным сопротивлением, нарушением табу, разрушением глупости, дурачеством, неприятием скуки, покушением на общество, пощечинами, плевками, анекдотами и оплеухами. А искусство — это для тех, кто хочет вписаться в систему и преуспеть в ней. Я не хочу.  

— В чём смысл вашего выбора именно тела как медиума для таких высказываний?

— Тело — это то, что всегда при тебе, даже когда тебе этого не хочется. Тело — это первичный инструмент, орудие. Тело — это неудобство и помеха, но оно иногда приносит наслаждение. Я плохо справляюсь с разными инструментами — и с телом в том числе. Но я и не хочу владеть им, этим немощным телом. Это ведь ещё одно рабовладение. Немножко поиграть с телом, как играют дети или животные - вот это весело. Это я и пробовал.

— Что вы понимаете под игрой с телом? Чем игра радикально выделяется на фоне других форм взаимодействия с телом — это форма не-эксплуатации?

— Вопрос о теле неотделим от вопроса о душе и Духе. Именно такую триаду мы находим в иудаизме, шиизме, раннем христианстве, христианских ересях и гностических учениях: тело, душа и Дух. Тело здесь — несовершенный материальный элемент, который должен быть обогащён душой и окрылён Духом. Именно такое ощущение и владеет теми, кто хоть немного прочувствовал своё тело, даже если он или она не знакомы с древними учениями о теле, душе и Духе.

Игра с телом как раз и подразумевает припоминание этой могучей триады. Человек — это и животное, но одновременно в нём живёт божественное. Увидеть, почувствовать божественное в мире, будь то цветок, море, коза, говно или ветер — значит оживить и своё тело и свою душу — и прикоснуться к Духу. Тело само по себе мало отличается от камня, его надо постоянно оживлять и одухотворять. Для этого и существует игра.   

— Вы часто работали с телом и нарушением границ — какие эмоции вы проживали в процессе? Когда, например, вызывали Ельцина на боксёрский поединок.

— Иногда я испытывал наслаждение. А иногда — разочарование. С Ельциным скорее наслаждение. И даже коротенький, смехотворный экстаз.

— А как вы придумали этот перформанс?

— Я уже сказал, что никогда не занимался перформансами и не люблю это определение. Перформанс  — это жанр и бизнес художников вроде Марины Абрамович, они получают за это премии и признание, а я хотел вставлять палки в колёса и действовать вопреки. И мне чихать на признание эстетических боссов и кураторов. 

Сейчас я уже не помню, как у меня возникла идея вызвать на боксёрский бой Ельцина, это ведь было тыщу лет назад. Возможно, я думал тогда об Артюре Краване, которого люблю. Но возможно, я тогда про него и не вспоминал. Может, я думал о русских скоморохах, смехачах Хлебникова или о Тиле Уленшпигеле. У меня разное могло быть в голове. А восторг я тогда испытал потому, что это было смешно и весело. И людям, которые смотрели на меня тогда на Красной площади, тоже было смешно и весело.  Ведь настоящее веселье возникает тогда, когда ставятся под сомнение или опровегаются власть, авторитет и начальники. 

— На ваш взгляд, может ли протест — в широком смысле, против гегемонии и систем угнетения вроде капитализма — быть антисистемным, не превращающимся в бренд? Если нет, то почему и означает ли это, что способов сопротивляться нет? А если да, то как бы мог выглядеть такой протест?

— Конечно, протест может быть против системы и при этом не превращаться в бренд. Просто нужно за этим следить, чтобы не скурвиться. А ещё лучше просто быть другим, не как все. Нужно радоваться жизни и плевать на деньги, карьеру, успех. Нужно любить настоящую, свободную жизнь.

Протест всегда внесистемен, иначе и быть не может. В противном случае это не протест, а политический активизм, исходящий из той или иной наличествующей идеологии, из какой-либо партийной позиции. Протест — более спонтанное, стихийное, нутряное сопротивление. Но я верю скорее не в протест, а в то, что называется формой-жизни. Это такое существование, которое следует своей собственной, имманентной логике: я живу так, как того хочет моя жизнь, моя любовь, моя вера, моя душа, моё тело и Дух. Форма-жизни противится любым внешним давлениям и всякому управлению, прежде всего насилию государства и социума. Это поэтическая жизнь по определению. Можно вспомнить Артюра Рембо или Рене Домаля, или Осипа Мандельштама, или Велимира Хлебникова, или, например, Фернандо Пессоа. Но необходимо подчеркнуть, что форма-жизни тяготеет к анонимности, ей чуждо стремление к социальному (профессиональному) признанию, успеху, паблисити.  Вот это и есть настоящая неуправляемость. 

— По вашим текстам и другим высказываниям очевидно, что западная марксистская традиция и некоторые её течения вроде ситуационалистов заметно повлияли на вас. Откуда пришло ваше понимание телесности и возможности высказываться через неё?

— На меня влияло всё, что противоречило нормальности и одомашненности. Ситуационизм и марксизм в том числе. Но больше всего на меня влияла поэзия.

— Какие метаморфозы претерпевает, на ваш взгляд, роль телесности сегодня, в период цифровизации, развития искусственного интеллекта и прочего? Считаете ли вы все эти процессы содержательно важными или это лишь формы существования всё той же системы?

— Если речь идёт о цифровизации и искусственном интеллекте, то совершенно очевидно, что это власть, Империя, капитал, порабощение. Цифровизация делает тела послушными, автоматизированными и прозрачными. Свободное тело существует сегодня только за пределами государства и общества, по ту сторону технологического контроля, то есть в уходе, в бунте и восстании. 

— В своей недавней книге «Концлагерь для динозавров, или путешествие из Цюриха в Зарайск» вы с соавторами называете этот текст «подрывным словотворчеством» и «одним из оперативных инструментов ликвидации Капитала и Империи». Что дают вам литература и письмо, чего не давали высказывания через тело?

— Я не писатель. Я пишущий. Писать — это значит пытаться воображать и мыслить. Воображение — прыжок из всего существующего, тупого и мерзкого. То есть опять-таки наслаждение. А мысль — самое главное сопротивление. Иногда удаётся удачно сформулировать мысль или нащупать весёлый образ. Это означает бунтовать против литературы как аппарата и конвенции. 

— В одной из глав вы с соавторами ищете определение коммунизма и приходите к выводу о том, что это не только «избавление от хозяйничающих подлецов» — с этим, полагаю, любой, размышляющий в логике революции, согласится — но и «добровольное изгнание». Согласитесь ли вы, что в таком контексте уход, о котором вы пишете, можно интерпретировать не как борьбу, а как признание поражения?

— Добровольное изгнание — это не поражение, а поиск настоящих друзей, которые тоже выбрали добровольное изгнание. Или не выбрали, а так само собой произошло. И тут-то только и начинается настоящее приключение.

— А в чём оно заключается?

— Настоящее приключение — жизнь по ту сторону социума. Это когда вышедшие из-под контроля капитала и государства существа оказываются сами по себе — в своём коллективном одиночестве или просто в одиночестве, без готовых рецептов и смыслов, без логистики метрополиса, без инфраструктуры мировой Империи, без поддержки институций и аппаратов общества. Одним словом, приключение — это ежедневная жизнь свободных существ. В настоящее время грандиозные массы людей во всех странах мира почти полностью контролируются технологиями власти, а это означает конец поэтического статуса человека на Земле. Коммунизм как раз и есть уход и сопротивление мировой Империи и её технологиям. Коммунизм — одновременно самозащита и контратака. Коммунизм — это содружество поэтов и мыслителей, даже если они не пишут стихи и не публикуют философские эссе. Коммунизм — приключение неуправляемых, открывших, что кроме мира и войны власть имущих и их прислужников есть ещё иные миры и иные сражения. Обнаружить и прикоснуться к этим мирам — самое радостное приключение.  

— Если уход и даже отказ от идентичностей или «гештальтов», как вы их называете в «Бомбастике», — это освобождение, то оно кажется глубоко индивидуальным. Согласны ли вы с этим тезисом и почему? Есть ли в таком коммунизме место сообществу, состраданию и взаимопомощи?

— Отказ от идентичности — шаг к свободе. Свобода не имеет ничего общего с понятием «индивид». Свобода — это когда ты свободен от себя, маленького. А коммунизм — это сообщество таких вот существ без идентичности.

— В коммунистической логике, предложенной в тексте, что могут сделать для своего освобождения люди, испытывающие на себе самый тяжёлый вес от гегемонии капитала и империи — истребляемые народы, эксплуатируемые рабочие и так далее?

— Когда-то один мыслитель сказал, что это позор — говорить за других. 

— Если коммунизм не политический проект, а мировоззренческая позиция и по сути выход из системы, возможно ли его достижение для общества вообще? Каким бы вы хотели видеть политическое будущее?

— Коммунизм означает разрушение общества. Коммунизм — это гражданская война, которую ведут сообщества друзей, вышедших из-под контроля общества. Коммунисты не проектируют будущее, они живут здесь и сейчас.