Сегодняшний день на редкость гадок и сер
Я трачу своё время как миллионер
Майк Науменко
Диагностика кармы
Денис Ларионов в «Близости» работает не только поэтом, но и техником — специалистом по ремонту сломанных механизмов человеческой близости. И первое, что делает хороший мастер и настоящий поэт — ставит правильный диагноз.
Диагноз звучит так: тотальный серый цвет. Не просто настроение, а технический параметр — нейтрально-серый фильтр, который по законам физики поглощает мощность света. Книга серая, как классический советский железобетонный забор ПО-2 в любой промзоне любого постсоветского города. Но это хорошо, «на сером мы с радугой видней», как поёт Гребенщиков.
Нейтральный цвет здесь служит возвращением к нулевой точке письма, экраном, на котором всё и проявляется, обозначает точку остановки среди шума окружающего мира — то есть пространство, где может п(р)оявиться поэтическое усилие.
В этом камуфляже заброшенности, в душном вечере условного «Восточного округа» закатными лучами подсвечивается пыль и можно созерцать движения воздуха и тела — которые уже где-то бесконечно далеко, в закадровом пространстве: «Воздух отправился влево, нет, вправо, в обратную / сторону, где застыли, густые, вынесенные за пределы / тела уже-не-стремления».
Ларионов методично осматривает поврежденные узлы: «подробно разбитая витрина», «ошмётки мужских галстуков, женских пеньюаров», «оголённые до лодыжек ноги в крови». Кинематографические описания здесь работают как рентген: помогают увидеть внутренние повреждения механики близости.
Новые тексты Дениса Ларионова изобилуют кинематографическими вставками и аллюзиями, но это кино, переполненное помехами: есть звук, ощущение температуры, работа с воображаемой камерой, впрочем, блютус кодек периодически сбоит, слова всё время западают, имена не слышны, мелодия имеет тенденцию становиться сбивчивой.
Хотя бы картинка должна быть считываема и фокус в тексте наводится всё-таки более или менее точно. «Медленно вызревает испариной вечер окраины» — почти строчка из раннего «Сплина» — на протяжении первой части вечер медленно продолжит вызревать, становясь одним из ключевых образов книги — тактильным, временным и визуальным одновременно. Время на паузе. Есть возможность появиться воздуху — потому что окраина, конечно, всегда простор, прохлада, во всяком случае (и скорее, именно поэтому), если это окраина мегаполиса.
Словарь книги во многом схож с поэтикой Александра Скидана и Шамшада Абдуллаева — есть, например, и «предместья» и «мусорный кластер». Поэтика окраин близка Денису Ларионову, но ощущается уже вряд ли как уютное и тянущее пространство, скорее, как нечто выталкивающее и то, что рано или поздно придётся покинуть.
Книга пронизана утратами и болью эмиграции, которая проявляется в дежурном режиме перекличек с офисно-планктонными буднями: «переворачивались под невидимой плёнкой, до наступления / высокого / KPI».
После первичной диагностики Денис Ларионов приступает к детальной инвентаризации повреждений. Здесь важно понимать: он занимается не просто поэзией, а тем, что можно назвать «аналитикой аффектов» в духе Спинозы. Как точно формулирует Никита Сунгатов в предисловии к книге, речь идёт о работе с «состояниями тела, которые увеличивают или уменьшают способность тела к действию», и с «идеями этих состояний».
Это принципиально важно для понимания метода Ларионова-техника. Он работает не с абстрактными понятиями, а с конкретными поломками в механизме связи между телом и идеей. «Идея разбирается на составные части так же, как тело, с той разницей, что если части тела конципированы анатомией, то разложение на части идеи требует более тонкой аналитики». И вот этой тонкой аналитикой Ларионов и занимается — показывая, как идеология работает не на уровне готовых формул, а на уровне аффектов: страха, жажды признания, эмпатии и неприязни.
Lost and found
Поставив диагноз, техник отправляется на поиски запчастей. Вторая (всего их в книге три) часть «Близости», давшая название всей книге, читается как каталог склада эмигрантских запчастей, где всё оценивается в денежных единицах. Основной герой этой части — уценённый, девальвированный из-за всё более проявляющихся дефектов мир, который стал просто «липкой нелепой наружей», воспринимаемой автором исключительно при помощи финансово-денежных отношений: «уценённый лёд», «вывернутое кредитное плечо», «новые цифры», «кредит погашен».
Это не случайное стилистическое решение, а точная фиксация того, как устроен мир после потери. В ситуации эмиграции, войны, разрыва человеческие отношения действительно начинают работать по финансовой логике. Близость становится товаром, который можно уценить, купить в кредит или списать как безнадёжную задолженность. Поэт может противопоставить всему этому только кристаллы своего одиночества, и то с неизвестным исходом.
Одно из первых стихотворений второй части — «than» — схоже по интонации с письмом Шамшада Абдуллаева, здесь Ларионов продолжает его поэтику. В этой части появляются переклички с устоявшимся культурным кодом XX–XXI веков — С. Зонтаг, Антон Долин, издательство Ad Marginem, Джим Джармуш. Это попытка найти работающие детали в чужой культурной среде, составить каталог возможных замен для сломанных механизмов близости.
Парадоксально, но и результат тоже получается механический. Культурные коды не работают как запчасти — они оказываются такими же повреждёнными, как и то, что должны были заменить.
Для центра книги характерно довольно фаталичное и бесперспективное видение. Окружающий мир бесповоротно разрушен, от него осталось только эхо, которое «срезанным дублем, не менее десяти раз, продолжает тереться в памяти». Только живая речь способна расставить акценты и поставить всё на свои места, «включить» реальность: «Ты говоришь (опять!) о продуктивности смыслового смещения, / а я думаю, что суставу пора вернуться на место» — почти шекспировское «Век вывихнут. О злобный жребий мой! / Век вправить должен я своей рукой». (пер. А. Радловой)
Сустав и его возвращение на место очень важны — тут реальность и сшивается. От суставов и позвоночника вообще многое зависит в механике человеческого восприятия. Но задаёт этот вектор сначала именно сустав — такое простое микрособытие, элементарная операция по возвращению части тела на место, которое собирает в единое целое весь остальной, сильно превосходящий её по размеру организм.
Коса цивилизаций
Третья, финальная часть — «Предварительные подсчёты вероятного отклонения» — самая короткая и самая честная в книге — уже «реальная история мира», финальная смета поэта. Денис Ларионов признаётся: «Так мы учились пиздеть ни о чём» — и в этой самоиронии перекличка с Яном Сатуновским: «Так мы учились говорить о смерти», — который написал эту строку в 1940 году, в контексте «Не больше и не меньше, / как начался раздел Польши».
Эта часть подразумевает медленное чтение, она взвешена, продумана и выверена — каждое слово в ней на своём месте, как грибы и ягоды в сказочном сумрачном лесу. Недаром большинство стихотворений написаны через чересстрочный интервал — как будто всё, что было написано до этого, служило только для того, чтобы запутать следы, а настоящая книга находится здесь, где-то буквально между строк.
Серый фильтр в этой части не то что снят, но в суете его просто не оказалось, и даже ключевые фигуры поменялись — теперь это Борис Слуцкий, «Миронов с треснувшими зубами, Караулов с гиперфункцией лирической железы, Амелин-мл. с его тухлым страхом». В паузах победившего пластмассового мира спит снег.
Количество звёздочек в этом разделе определённо зашкаливает, а язык идёт по сюрреалистическому пути «мяу, ау и ду-ду», недосказанностей, пауз и курсивов. Радиоактивный распад потерянного мира из второй части окончательно настигает автора. Именно здесь, в междустрочных паузах, начинает говорить что-то важное.
«Что могут русскоязыкая и русскоязыкий? Обосраться», — резюмирует поэт в благотворительном стриме в пользу тех, кому «не хватает на латте». Но даже в этом цинизме есть своя честность — честность человека, который и не обещает того, чего дать не может.
Работа Ларионова заканчивается парадоксально и перед нами холодный дежурный отчёт о ней. Он не чинит близость — он объясняет, почему её нельзя починить в нынешних условиях. Где в «Близости» близость, и возможна ли она в принципе? На этих страницах возможна только «управляемая эпидемия близости», когда всех «разрывает на куски», следовательно, близость уже и невозможна, хотя вот она, на расстоянии вытянутой руки, «между раем и раем».
Не только невозможна, но избыточна — она стала «как электрический сок, как склизкий рок, как инфопоток». Антиблизость, место войны, туман, который серым фильтром покрывает и нейтрализует всё окружающее пространство. Даже если встреча происходит — итог такого диалога: «Говори про себя». Всё остальное возможно только в скобках.
Но само это объяснение, честность диагноза и точность в подборе инструментов создают тот тип близости, который, вопреки всему, единственно возможен: близость понимания, солидарность в невозможности быть вместе. Как продолжает точно формулировать Никита Сунгатов в предисловии: «Солидарность возникает там, где есть близость. Но близость есть там, где есть граница, и наоборот. Сохранение границ как условие солидарности — ещё одно этическое послание, читающееся в этой книге».
Поэт это понимает и потому не обещает полного восстановления — только качественную диагностику, честную смету и профессиональное объяснение того, почему некоторые вещи починить нельзя. Свобода решать — возможно, единственное, что остаётся, когда все механизмы близости сломаны. И «Близость» Дениса Ларионова — не просто поэтическая книга, а техническая инструкция по пользованию этой свободой в условиях, когда чинить уже нечего, но жить как-то надо.
Демагог — журнал о независимой культуре.
Мы берём интервью у андеграундных режиссёров, выпускаем рецензии на главные книги независимых издательств, рассказываем о новостях культуры, репрессиях, цензуре и релизах, публикуем аналитические материалы о прошлом, настоящем и будущем.
Вы можете помочь рассказывать больше и чаще настоящей живой культуре, подключив ежемесячное пожертвование на Boosty или Patreon. Помните, что Демагог — свободный журнал для свободных людей. Мы зависим только от вас!