1. Как вы поживаете? Как вы устроились в Грузии?
Внешние параметры жизни почти не изменились: в России мы жили на даче в двух часах езды от центра Москвы, а здесь — в часе езды от центра Тбилиси. Там были очень красивые окрестности, и здесь очень красиво, живём, по-преимуществу, замкнуто, хотя время от времени наезжают гости и мы ездим в гости.
2. Важной точкой в вашей биографии было объединение "Московское время", которое вы создали вместе с Александром Казинцевым, Бахытом Кенжеевым, Александром Сопровским, Алексеем Цветковым. Двое из них эмигрировали. Во-первых, почему вы не уехали вместе с ними тогда? А во-вторых, почему уехали сейчас? Чем эти две волны отличаются лично для вас, если не брать политическую составляющую?
Видимо, для меня быть жертвой (а именно так это ощущалось в 1970-80 гг) всё-таки терпимей, чем даже очень косвенным образом иметь отношение к мучителям. Но, помимо этой благородной позы, оформившейся в сознании вот только что, были, конечно, и самые простые жизненные причины отъезда (как минимум, не менее весомые причины не трогаться с места были у большого количества умных, одарённых и смелых людей, оставшихся в России). И ещё одно усталое соображение: мне немало лет, бОльшую часть жизни я прожил под властью "отвратительной, как руки брадобрея", стараясь правдами и неправдами уклониться от её прикосновений — сил моих больше нет…
3. В этом году пришло осознание слов Теодора Адорно о невозможности писать стихи после Освенцима. Не только писать, но и говорить, даже читать что-либо, кроме новостей, кажется очень и очень сложным. Но с другой стороны, чувствуется большая потребность говорить и писать о войне, обо всех тех ужасах, что сегодня происходят. Проявляется ли это как-то в творчестве?
Афоризм, который вы имеете в виду, всегда казался мне чересчур красивым, чтобы быть истинным. (В культуре крепко укоренились несколько таких спорных сентенций, скажем, "если Бога нет, то все дозволено…") Вот и про стихи и Освенцим — тоже вполне сомнительная мысль, хотя пафос её понятен и риторически убедителен, но именно риторически.
Варлам Шаламов, как известно, переписывался из мест заключения с Борисом Пастернаком, и тот прислал лагернику в письме дачное стихотворение "Лист смородины груб и матерчат…" Я сначала ахнул про себя, какая, мол, бестактность (именно сопоставив нежить Колымы и такую гармоничную лирику), но, к моему удивлению, Шаламова эти стихи восхитили и порадовали — потому что именно по такой простой и драматичной человеческой жизни он в ГУЛАГе и истосковался.
4. Что вы сами читаете после (точнее, во время) сегодняшнего Освенцима?
По долгу службы каждый номер журнала "Иностранная литература" от корки до корки, ФБ, классику, какая заблагорассудится: Сейчас — "Евгения Онегина".
5. Жан-Жак Руссо писал: "Чтобы написать настоящую книгу о своей собственной стране, нужно прежде всего из нее уехать". С отъездом из страны появилось ли у вас новое представление о ней? Есть ли что-то, что вы приобрели в эмиграции?
Пока ничего, о чём вы спрашиваете, я в себе не заметил. Причина, на мой взгляд, одна единственная: я уехал в семьдесят лет. Я лишь переместился в пространстве, а на деле я по большей части пребываю в прошлом.