Чем книжная ярмарка похожа на пьянку? Наличием похмелья. Придешь, бывало, домой груженый, как вьючное животное. Рассматриваешь покупки и думаешь: ну а это, это-то мне зачем, силы небесные?! Правда, с каждым годом «утренний» эффект сглаживается что от одного, что от другого. Все же возраст, буржуазные привычки, рациональность поведения, растущая пропорционально скуке. Доминанта покупок незаметно смещается в пользу детских книг и подарочных календарей. Перестает покупаться философия — мозг отказывается. Увлекательно хотя бы попытаться осознать, с какой целью куплены книги, за которыми ты изначально не шел, потому что вообще ни за чем не шел. Список покупок я уже давно составляю только для еженедельного набега на гипермаркет. Non/Fiction все больше воспринимается как Non-Finito. В незавершенности выбора и неоформленности желаний кроется ресурс импровизации, которая вдохновляет современного посетителя цифровых маркетплейсов, где незапланированная покупка — большая редкость. Ниже расскажу о своих незапланированных покупках на минувшей ярмарке, которую исправно (может, за редкими вынужденными исключениями) посещаю двадцатый раз.

Майкл Баксандалл. Живопись и опыт в Италии XV века. М.: V-A-C Press, 2021

Пару лет назад профессор Европейского Университета в Санкт-Петербурге Наталья Мазур выпустила антологию переводных статей, демонстрирующих, как реформирующая самое себя история искусства стала в конце концов сферой так наз. «визуальных исследований». Сейчас сборник «Образ мира / Миры образов» уже не достать ни под каким видом. На букинистических сайтах он стоит заоблачных денег, по-видимому, стремясь превратиться в объект искусства. Если антологию переводили разные люди — для одного специалиста это был бы неподъемный труд, то книгу британского искусствоведа Баксандалла перевела одна Мазур, и сделала это великолепно. Я не сличал с оригиналом, оно мне без особой надобности, таково лишь субъективное ощущение от чтения. Важность книги — в том, что она с непривычной стороны вошла в тему социальной истории искусства и задала новый тренд. С тех пор для историков искусства привычным делом является обращение к документам заказчиков и внимательное изучение составляющих спроса. Баксандалл одним из первых показал, что искусство становится понятнее, если анализировать запрос покупателя, не дерзая интерпретировать якобы революционные амбиции художников. Хотя книга и вышла ровно 50 лет назад, ее перевод заполняет очередную важную лакуну в историографии искусствознания, проясняя, что подразумевает работа с рецептивным горизонтом художественных практик.

Эдвард Бэнфилд. Моральные основы отсталого общества. М.: Новое Издательство, 2021.

Я сначала разговорился с начальником издательства Андреем Курилкиным, который сам сидел на стенде, а потом уж начал книги смотреть. Я боюсь Курилкина — он очень веский и страшно спокойный человек, отчего я сам себе начинаю казаться образцом суетливости. Еще больше я боюсь книг, которые он издает — большую часть из них хочется тотчас же приобрести. Спасает только то, что выходит в «Новом издательстве» не адова пропасть, и многое у меня уже есть. Я в жизни бы не купил противоречивое, консервативное в своей основе, смехотворно уверенное в универсальной применимости американских рецептов счастья исследование американского политолога, вышедшее в 1958 году и посвященное бедной коммуне в Калабрии, чьи жители якобы охвачены «аморальным фамилизмом» — живут беспечно и только для себя, никому не доверяют и не способны объединяться. Но я открыл книгу на послесловии ярчайшего современного социолога Эллы Панеях и закрыл, прочтя страницы три — чтоб зараз, для меня это просто топ. Элла там задала старику Бэнфилду хорошую трепку — показала ограниченность и надуманность его идей. И мне кажется, это отличный ход: издать книгу, материал и герои которой мучительно похожи на жителей современной России, и развенчать саму перспективу прямых аналогий, дав слово передовой экспертизе, страхующей от некритического усвоения «сокровищницы» социальной мысли Запада.

 

Уильям Гэддис. Плотницкая готика. М.: Pollen Press, 2021

Когда я увидел эту изысканно изданную книгу на прилавке петербургских «Подписных изданий» (guys, you are the best!), то, признаться, с трудом вспомнил, что это писатель бит-поколения (Керуак, Гинзберг и др.). Название сразу воскресило в памяти забористый язык Фланнери О’Коннор, а перед глазами повисла репродукция «Американской готики» Гранта Вуда. Несколько лет говорят, что Гэддис никому не известен в России, хотя эти говорящие-пишущие, такие как Максим Немцов, его тезка Нестелеев или там Дмитрий Хряпов сделали многое, чтобы Гэддиса узнали и даже привыкли к нему. Я впервые открыл эту образцовую постмодернистскую книгу 1985 года на Non/Fiction 2021-го и совершенно пропал: «— Мы им покажем, Элтон, донеслось из прихожей снизу, — еврейская либеральная пресса… и она встала закрыть дверь, вернулась спрятать свою обнаженную грудь под внезапным взглядом Орсона Уэллса, закутанного в скрывавший его фигуру плащ для езды с меховым воротником, со стальными застежками, лицо у него было с суровыми чертами и тяжелым лбом; его глаза под нахмуренными бровями были полны сердитой досады и требовали ответа, откуда она взялась, снизу? Вы говорите о том доме с парапетом? и он указал на Тернфилд-Холл, облитый бледными лучами луны и четко белевший на фоне леса, который по контрасту с небом на западе казался сплошным скоплением черных теней, требовал ответа Чей это дом? Мистера Рочестера! Вы знакомы с мистером Рочестером? Нет, никогда его не видела. А вы не могли бы сказать мне, где он? Я не знаю… — Лиз? Она натянула простыню, размазывая кончиком пальца вдоль выступа скулы крем из открытой на столе банки, пока нарастающая музыка поднимала его в седло, откуда он требовательно протянул руку за хлыстом…» Ой, все, захлопнуть, отодвинуть, заставить замолчать этот мусорный шум. Но нет сил это сделать, книга тянет в себя, закручивает, как смерч. Самое интересное, что это никакой не хаос, но скрупулезно точная фиксация многозадачности, многослойности и незавершенности ментальных действий. Например, в приведенном фрагменте воспроизводится ситуация, когда героиня романа Лиз после принятого душа слушает, что происходит в доме на первом этаже и смотрит идущий по телевизоре фильм «Джен Эйр» (1943, Роберт Стивенсон) с Орсоном Уэллсом в главной роли. От этой литературы, состоящей из заплат и лоскутков, прошитых нервной произвольной пунктуацией (переводчик Сергей Карпов крут нечеловечески), оторваться попросту невозможно. 

 

Роман Лейбов. P. S. М.: ОГИ, 2021

Роман Григорьевич — мой учитель по Тартускому университету. Я никогда не забуду его занятий, они на меня очень повлияли, хотя я никогда не занимался поэзией как объектом и не стремился в его модный семинар. Еще Лейбов был уже в девяностые известен как энтузиаст интернета. Над его рабочим местом на кафедре висел рисунок, изображающий стилизованного древнерусского летописца за монитором и подписью старославянской вязью: «Братие, да бросим перья и пишем на компьютере». В начале нового века Роман (его всегда за глаза называли только по имени) сделается ключевым автором ЖЖ и многих других сетевых проектов, не оставляя занятий русской литературой. Что эти занятия сопровождаются стихами, многие из нас знали. По крайней мере, легендарная, а в мои студенческие годы уже полумифическая тартуская группа «Абзац Монтана» исполняла репертуар на стихи Романа. Многие не исключали, что Роман мог бы написать роман, хотя филологу и не к лицу было в пору семиотических «бури и натиска» заниматься такими глупостями. Но наступали новые времена, когда Михаил Безродный и Александр Жолковский становились известны благодаря своим прозаическим опытам, а не научным откровениям, — один в узких, другой даже в относительно широких кругах. У Романа же все путешествия между жанрами происходили в сети. Сборник P. S., куда вошло написанное за 30 постсоветских лет, не избыточен, просто штучен — кому надо, и купит со щемящим чувством, и будет перечитывать с блуждающей улыбкой. Мне эту книжку вручил давний приятель Леня Зубарев, стоявший на Non-Fiction за прилавком Объединенного Гуманитарного Издательства. Я бы без нее и так не ушел и раскрыл первой по дороге домой в метро. Мне кажется, это похоже на Кибирова, которого я очень люблю и могу читать бесконечно, даже если начинается графомания, вызывающая негодование взыскательных читателей. У Романа никакой графомании — это все-таки сравнительно редкие поэтические опыты профессионального филолога. Это цитатная поэзия по определению, она не может быть другой. Первое стихотворение, давшее название сборнику, запоминается без усилий: «Уже слетаются вороны силлаботонику оплакать и сквозь желтеющие кроны сквозит небес осенних мякоть… Все по колдобинам, да ямам, под свирепеющим бореем, махая полинялым ямбом, бренча заржавленным хореем», и т. д., и т. п. И можно продолжать без паузы из «Посланий Сереже Гандлевскому»: «Ленивы и нелюбопытны, бессмысленны и беспощадны, в своей обувке незавидной пойдем, товарищ, на попятный…» А там уже без перехода: «Не ямбом ли четырехстопным, забытым ямбом, допотопным бранил Гомера, Феокрита, зато читал Адама Смита», и все такое. Нас всех сформировал Леоныч своими «Русскими стихами», и мы стараемся поныне придумывать примеры сами… Стоп. Сами видите, что происходит.

 

Максим Семеляк. Значит, ураган. Егор Летов: Опыт лирического исследования. М.: Individuum, 2021.

Я очень удивился, узнав, что книга Семеляка вышла в истекающем году. Она мне казалась настолько естественной частью устоявшегося ландшафта летовской библиографии, что должна была появиться года три назад, как минимум. Что-то не вполне объяснимое происходит со временем в эпоху рваной непредсказуемости ограничений. Хотя, видимо, дело в том, что Семеляк давно должен был рассказать о своем Летове, но не делал этого. Не копил силы, не рассчитывал бросок, не ждал «правильного» момента, а увидел сон, где Егор говорит ему «сколько можно», и собрал обрывки в книгу. Это очень правильная, тонкая, умная книга о великом и загадочном человеке, который всю свою короткую жизнь посвятил умопомрачительной гонке с одним участником. Примерно, как Фассбиндер в кино. Если «по гамбургскому счету», концепцию которого придумал и раскрутил Виктор Шкловский в 1920-е гг., основная масса поющих поэтов русского рока не доезжали до города, где проходили соревнования, некоторые заполняли проходы в сторону ринга, еще меньше тусовались у канатов; разминались, изредка блистали. Летов был чемпион — как Хлебников у Шкловского. Семеляк доказывает это, мало прикасаясь к биографии, это было бы просто и скучно. Его книга — о поколении автора, которое Летов прострочил кривым и суровым стежком. Даже если не все представители поколения с этим согласны.