Началась война. Первыми уехали дети. Я не возражал, потому что я хотел, чтобы они были свободными, а свободный человек сам решает, где и когда ему жить. Если они выбрали эмиграцию, значит, они правы. 

Потом из страны стали уезжать друзья и другие родственники. Кто-то уезжал внезапно, собравшись за вечер. Кто-то — мучительно и долго, потому что выбор этот, как оказалось, очень непростой. 

Я звонил тем, кто ещё не уехал, мы разговаривали о войне и о том, что нас всех ждёт. Тогда казалось, что самое страшное должно закончиться очень быстро, не может не закончиться очень быстро. Тогда казалось, что мы ещё выберемся и восстановим пошатнувшуюся жизнь.

Мир стремительно сужался. Те, кто раньше часто приходили в гости, с кем можно было созвониться в любую минуту, исчезали один за другим. Смотришь, а человек уже уехал и пишет мемуар. Потом настала пора уезжать тем, кто не собирался. И они тоже уехали, а наш мир снова пустел, сужался до вовсе уже камерных размеров. Некогда любимый фейсбук превратился в место, где можно упиваться чужой болью и дать возможность другим насладиться твоей.

Я перестал ходить в соцсети, а значит, друзья стали ещё дальше. Какое-то время мы переписывались часто, потом редко, потом перестали. Что же делать, жизнь идёт и там, и тут, и везде надо работать, искать работу, кормить детей, выстраивать новые связи. И везде ощущался нехороший привкус, горечь, беспомощные попытки понять друг друга.

Я был уже настолько мёртв, что даже не понимал, что мёртв.

А мир всё сужался вокруг. Наконец, уехали все, кто хотел, кто не хотел, остались те, кто, либо не мог, как я, либо не хотел, как я. Для себя я решил сразу же, что никуда не поеду. 

И вот однажды я понял, что мира больше нет, и он никогда не появится вновь. Ни в каком смысле слова «мир». Что-то другое у нас теперь. Есть пространство, земля, в которую я врос корнями с самого детства, есть история моей семьи в четырёх уже поколениях, которая происходила на этой земле, и которую я не могу оставить. Землёй тут я называю вовсе не страну, а небольшой её участок размером 50 соток, даже меньше, если разобраться. И корнями я пророс именно на этом месте, где-то между дубом, который рос здесь за 200 лет до меня, и тем, что 60 лет назад посадил мой двоюродный брат. Вот там я и расту, живу, там я и собираюсь умереть, когда придёт срок.

Лично для меня этого оказалось достаточно, чтобы остаться. 

Потом случилось неожиданное, меня позвали в гости знакомые, с которыми мы прежде, конечно, общались, но не регулярно и в основном в других больших компаниях. Люди эти жили почти по соседству, поэтому я с удовольствием пошёл. И обнаружил там и других людей, ставших через некоторое время друзьями. Мы хватались друг за друга, потому что вместе в темноте и пустоте не так одиноко.

Мир, который мы знали до войны, прозрачный, относительно приветливый, относительно свободный и безумно красивый в этом во всём стал воспоминанием с каждым днём всё более фантастическим. Наше пространство стало наполняться каким-то неожиданно островным смыслом. 

Мы все ощущали и ощущаем себя на острове. Во всяком случае для меня всё сжалось до небольшого посёлка рядом с Москвой. И когда пришло осознание того, что я и все вокруг меня – островитяне, появились планы.

Надо возделывать свою землю, и мы все, как по команде и абсолютно не сговариваясь, принялись сажать цветы, заводить огороды, громоздить неведомые раньше высокие грядки, создавать красоту, окружать себя ею. Появились люди из местных же, которые из музыкантов неожиданно переквалифицировались в арбористы — надо же сохранять деревья! Именно от них я узнал о существовании глагола «перевершинить».

Мы перевершинили свою жизнь так, что у нас начали расти новые ветки и корни, что подмосковное солнце равномерно освещает листву, а значит, мы можем дышать.

Дышать в темноте сложно и опасно, вдруг выдохнешь не то слово или вдохнёшь вместо чистого воздуха какой-нибудь яд, но мы всё же дышим, мы помогаем друг другу, страдаем друг с другом и радуемся. Радуемся, потому что без этого чувства жить невозможно даже на острове. 

Боль никуда не ушла, она стала дурной привычкой. А можно ли жить без боли? Как тогда узнать, когда вдруг перестанет болеть? Как понять, а главное, ценить свободу, не испытав несвободы? Я не знаю ответов, и никто не знает, ну разве что дураки, они знают всё.

У меня нет ответа, как выживать в тёмном и недружелюбном пространстве, я не знаю, что надо делать, что правильно, а что нет. Лично я делаю только то, что у меня получается и на что хватает сил: ухаживаю за своей землёй, деревьями, цветами, собаками, стараюсь не терять связь с теми, кто рядом, это и есть мой способ борьбы с темнотой и злом. Другого я не нашёл.

Демагог — журнал о независимой культуре.

Мы берём интервью у андеграундных режиссёров, выпускаем рецензии на главные книги независимых издательств, рассказываем о новостях культуры, репрессиях, цензуре и релизах, публикуем аналитические материалы о прошлом, настоящем и будущем.

Вы можете помочь рассказывать больше и чаще настоящей живой культуре, подключив ежемесячное пожертвование на Boosty или Patreon. Помните, что Демагог — свободный журнал для свободных людей. Мы зависим только от вас!