Я не очень понимаю, что нового можно сказать об эмигрантах или экспатриантах из России за сто лет большевизма и ностальгии по царизму. Все варианты вроде бы исчерпаны и обговорены. Я уезжал в эпоху холодной войны. У меня отобрали российское гражданство и дали выездную визу без права возвращения. Я был одним из тех, кто был заложником свободы в газетном конфликте коммунизма и капитализма с угрозой ядерной войны на земном шаре. Мы были винтиками в механизме атомной бомбы. Нас заботливо подверчивали, о нас заботились. 

Я понимаю, что в эти окаянные дни те, кто покинул Россию, это или беглецы, уходящие от реальной опасности; или же те, кто в отвращении и страхе от происходящего пытаются найти пристанище в другой стране и переждать там до лучших времён, отстранившись от российского ужаса. И те, и другие были и в мою эпоху.  С такими же эмоциями уезжали из Америки маккартизма в Европу либеральные интеллектуалы, артисты и писатели. Но и тогда, как и сейчас, редкие люди уезжали, чтобы начать совершенно иную жизнь, переродиться, как бы перейти в новую реальность, как в другую религию. В буквальном смысле таковыми были лишь сионисты. 

И тем не менее, даже в эпоху белой эмиграции были и те, кто, как поэт Поплавский, пытался опробовать жизнь вне языка своего прошлого, стать парижанином — с той же интенсивностью, с какой, скажем, Набоков вживался в роль ловца бабочек в Калифорнии и Швейцарии. Или как немецкий писатель Агнон вживался в иврит. И дело не в самом языке. Отношение к этим метаморфозам разное. Английский поэт Оден и прозаик Ишервуд — друзья-любовники — после побега из предвоенной Англии разделились: Оден остался в нью-йоркской версии Лондона (и в конце концов вернулся в Англию), а Ишервуд стал другим: калифорнийским буддистом. 

У замечательной писательницы Мейвис Галлант (она была родом из Монреаля, её родным языком был английский, но полжизни она безвыездно прожила в Париже и писала рассказы для журнала “Нью-Йоркер”) есть такой персонаж: он ворует почтовые конверты, бумагу с гербом и названием престижных отелей крупных городов и регулярно отправляет из своего убогого пансиона письма своим далёким родственникам как денди и беззаботный путешественник — изобретает себе фальшивую репутацию человека, ведущего шикарную жизнь, создаёт своего рода географический блеф. (Это как фиктивное фото-селфи на сайтах анонимных секс-знакомств.) 

Мейвис Галлант никогда не писала прозу по-французски (только эссе и рецензии), на языке страны, где она прожила полвека. Я спросил её однажды: почему? Она удивилась моему вопросу: “Но я же не писатель-эмигрант”, ответила она. Для меня переход на английский был, наоборот, преодолением в моём сознании эмигрантского статуса.  Может быть, эта моя английская проза и воспринимается британцами как письмо на чужой титулованной бумаге? Что возвращает нас к теме эмиграции.

В мире наших дней, где люди объединяются не географически, а по интернетным сайтам, чьи редакторы — из друзей и соратников — обосновались географически неясно где (очень часто в разных странах), такие понятия как преодоление границ, соучастие или ощущение национальной принадлежности становятся крайне расплывчатыми. Железный занавес слился с экраном компьютера. Скажем, фашиствующий Захар Прилепин или сатанист Дугин могли бы рассылать свои энциклики из Нью-Йорка, Гонолулу или Донбасса, но эмоциональный эффект от них был бы тот же. Не так ли? 

Однако индивидуально каждый из нас отдаёт себе отчёт, что он не живёт в географическом блефе интернетого Облака, мы знаем кто мы в личном плане и откуда мы. Ментально (интернетно) ты можешь считать, что вообще никуда не уехал. Но экзистенциально ты уехал: оформил развод, перешёл в другую религию, сменил свою “гендерную идентичность”, или, да, сменил гражданство. То, что лишь вчера воспринималось как продолжение нынешнего дня, отделилось от твоего прошлого вне компьютерного экрана. 

У тебя возникла иная точка зрения на своё прошлое — точка зрения извне, из своего нового настоящего. Я помню, как в детстве после лета в пионерском лагере, я не узнавал своего московского двора. Я возвращаюсь в эти дни из своего коттеджа на берегу Ла-Манша в Лондон и смотрю на знакомый город совершенно по-иному. Я агрессивно против крайне распространённой в России точки зрения: мол, если человек рассуждает о собственном прошлом, он без России свободно дышать не может, тоскует и мечтает о возвращении. Но у человека много разного прошлого и все они связаны друг с другом, часто на разных языках, и их отражение друг в друге гораздо интересней, чем зацикленность на некоем возвращении в несуществующий дом. 

И чем необычней угол зрения на прошлое — твоё мировоззрение, тем шире открывается горизонт твоего будущего в другой стране, на другом берегу, в ином настоящем. Этот угол зрения зависит от того, насколько ты вникнешь в новую жизнь — в иной язык, иные нравы. Ты можешь проклинать “западную” цивилизацию, эту “штемпелёванную культуру”, эту выдуманную русскими писателями Европу в духе Достоевского или Дугина. Но есть и те, кто предпочитает увлекаться другими авторами. Хочешь ли ты того или нет, ты стал другим, переродился: возвращение к прежнему себе невозможно, как невозможно пересечь дважды одну и ту же российскую границу. 

Так ли уж важно сейчас кто где живёт? Ты спасён, ты жив. Однако наивно было бы считать, что степень ответственности за происходящее ограничивается твоим местом жительства. Все мы ощущаем себя в ловушке мафиозной ситуации. По обе стороны тюремной стены ощущаешь всё ту же тюремную стену — и лбом её не прошибёшь. Нужно другое оружие. 

 

 

© Zinovy Zinik, London, 2022

Зиновий Зиник эмигрировал из России в Израиль в 1975 году, а с 1976 года живёт и работает в Лондоне. Из недавних книг Зиника на русском языке — роман Ящик оргона (М.- Екб, Кабинетный учёный, 2017), повести и эссе Нога моего отца и другие реликвии (М.-Екб., Кабинетный учёный, 2020) и новый сборник рассказов этого года Нет причины для тревоги (М., НЛО, 2022): https://www.nlobooks.ru/books/khudozhestvennaya_seriya/24762/