Преамбула
Я живу в чулане уже много лет (точнее, три четверти жизни). Об одном моём дальнем родственнике однажды написал поэт Рассел Эдсон. Но у него обитатель чулана никогда не грустил. Я-то наоборот — всё больше в фазе депрессии: в отличие от иностранных кузин я вынуждена преодолевать не только неприятие, метафизические шоры концептуального творца или ещё что-то подобное, но вынуждена иметь дело с неподъёмной тьмой белизны — царством Зимы в просторной горизонтали восточноевропейской равнины, не говоря о соседней вечной мерзлоте.
Ожидая приход дружественного Рассвета, я иногда увлекаюсь чем-то вроде благотворительного аутотренинга в пространстве поменьше — и нашёптываю сочинителям под печатающую руку параграф-другой, репетируя свой будущий выход наружу: проступаю начерно и постепенно среди сплошного белого поля. Одного из моих собеседников, c которым я когда-то познакомилась при посредничестве моих корреспондентов Афанасия и Уолта, я вдохновила зафиксировать проблески — небольшие фикции.
Вечно ваша, В.
При посторонних
Стоят неподалеку, в пятнистой тени, свидетели. Ты тянешься к лестнице, тянешься к кроне, отпугиваешь птицу, крадёшь яблоко, неосторожно пожелавшее упорхнуть вслед.
Стоят вблизи, щурясь на солнце и поддерживая друг друга, свидетели. Ты выше их общественного мнения. Ты выше их. Ты накрываешь их пиджаком. Они могут только смотреть, и теперь видят бледно-красную тканную изнанку как алеющую ночь и вовсе не задаются вопросами. Чудно! Теперь они спят, как спят по клеткам какие-нибудь смирные птицы.
Свободен. Но и сама холодная северянка Либертас смотрит из-за соседского угла. Смотрит, не моргая, в своём красном колпаке. Смотрит, не отворачивается. Непреклонно диктует: сделай выбор!
Парковый скетч
В парке теней
тень воплощается:
стенами и фонтанами,
стонами птиц и ногами людей,
паучьей спиралью,
ключами стрекоз,
виверной скамеек,
камелопардом мороженщика
и двойником фонаря —
моряком одноногим.
В шахматном небе
прямо над парком
сверху над тенью,
между решёток,
по белому полю, —
конь чернокрылый
свой совершает ход.
О/З
Мы всходим на подводную лодку и она грациозно кренится и падает набок. Капитан мгновенно выскакивает наружу и кричит что-то, вопит без разбору жаргонную тарабарщину.
Мы повторно всходим на подводную лодку, она чуть помедлив кренится, падает на другой бок.
Вице-капитан просовывается наружу из какого-то потайного окошка: сначала борода с плетёной косичкой, затем крючковатый нос и рука в сине-сером рукаве бушлата. Вице-капитан изливает в прохладный и свежий воздух нахлынувшую ярость.
В третий раз — на подводную лодку. Теперь нас медленно подносят на тросах. Подводная лодка незамедлительно лягает кран и тот обрушивается в воду. Крановщик отчаянно жестикулирует. Но мы все уже отвернулись.
Нам повезло — мы приземлились у входного люка. Но почти немедленно, улучая момент, субмарина вновь находит скользкий повод к невыраженному, но явному торжеству. Мы оказываемся сброшены троекратно.
Одного из нас, молчаливого и замкнутого, вежливо подхватывает и настойчиво уносит — за холмы и далеко-далеко — громадный орёл, очевидно, воспитанный и благонамеренный: я успеваю различить защитные накладки из воловьей кожи на каждом из пятифутовых когтей. Итак, первым из спонтанной компании случилось отправиться незнакомцу, неизвестному остальным даже и по имени. Принимаемся спрашивать по пустынной пристани и длинным закоулкам. Выясняется, что это — поэт (так узнают его два близких друга), ученик ювелира (трое названных родственников), горный инженер (так говорит бариста).
Впрочем, что нам до него, не пожелавшего даже представиться. В конце концов, а куда всей компании и правда — нужно? Зачем? Во имя чего? Мы открываем для себя основные вопросы застрявшего в начальной точке предприятия и усаживаемся дебатировать и философствовать на влажной лужайке портовой окраины. Вопросы, предложения и долевые разногласия множатся. Зарождаются тяжбы. Нам (мне, высунувшемуся на минуту из плотной завесы дискурса) видно как подводная лодка блестяще проходит через узкий разводной выход, в безбрежный океан, чистый, как отсутствие малейшей мысли.
Доместикация
Шуршит тетрадь. Отворим в ней мягкую зелёную дверцу, впустим внутрь чернильного волка: густой фиолет шерсти, комковатость очертаний.
Приручаем и одомашниваем указанного волка. Помещаем тетрадь в безотказный комод.
Всевидящий повествователь прикрывает глаза ладонями. Нарочно. Хотя непонятно.
Тетрадный волк окончательно превращается в игривого пса. Пока никто не видит. Его сердце предалось комфорту и стабильности. Новый пёс бегает кругами по странице и временами грызёт краеугольную скрепку.
Повествователь возвращается. Обнаруживает изменения. Он вышел на улицу, подышал и подумал. Теперь он великодушен и доволен собой.
Он включает в повествование облачко, оформленное белым карандашом, заставляет его повсюду следовать за экс-волком и зависать над его треугольной мордой, зеркально отображая содержание сокровенных пёсьих интенций: У-у-у-у-у!!!
В путь
Отправляйся внутрь того гулкого вторичного коридора, полного тяжёлой тишины между стен, словно смятых из двух картонов. В неожиданно скором конце коридора будет коричный закуток, согреваемый прибитым к стенам персиково-песочным ворсом.
Местный житель погладит заостренные уши и начнёт, покряхтывая, греть в каменной нише чайник, греметь связкой ключей, предлагать сомнительное варево и залатанный халат.
Грифоны и герань
И только кот и только кот — не исчезает...
Скомканный шелест — вечер, кажется, явился пораньше. Что-то пробило, часы, пожалуй. Я посмотрел на них, как будто они сообщили нечто сокровенное, — тысячелетие вместо минуты. И ковёр плющился по полу, параллельно текучему воздуху, более загадочно, менее подобострастно, чем обыкновенно.
Я заключил, что далее в повествование могут вмешаться какие-то непредвиденные гости. Я оказался прав. Узнать их можно по серебристым крыльям, по загнутым клювам.
Пожелтевшие страницы гнулись на ветру, проникшем в шкаф-заповедник: старое кабинетное окно, — нарочно? — не удержало крючок. На одних страницах гвардия ропщет, на других грамотная саламандра предпочитает исключительно вечерние газеты, на третьих — центавры в центре города, на посту...
Сердце колотилось, голова описала полукруг, но всё же подчинилась шее, вернулась на наследную орбиту, я утвердился и успокоился.
Может быть, привиделось. Мне нужно что-то с virtus dormitiva.
«Герань, — сказал я себе, — тут подойдет герань». Герань аппетитно зеленеет, заманчиво алеет, утопает корнями, призывно теснится в её глиняных покоях.
«Герань поможет», — кивнул я в ответ.
Я ходил по комнатам, целиком погрузившись в поиски. Немного поцарапал ножку стула, поразмял спину, погрыз кончик карандаша, неотрывно размышляя, как говорится, pro domo sua...
— Вот и она! — Сказал я себе.
Но герани не было, — только клиновидная тень какой-то непричемной проволоки. Из-под кровати пахло серой пылью, присвоившей обувные шнурки, пуговицы и ржавые копейки: там гнездится сорока-пустыня. Вдоль обойных зарослей камыша внизу; в мягко бронзовеющих занавесах вверху — блуждали последние полосы дневного света, тяжкого и полупрозрачного, как предзакатный дым.
На кухне я учуял какой-то ветчинно-сырный остаток, упавший за холодильник, добрался до него, едва не прищемив хвост. Вскоре сладкоголосая Лень и примкнувшее Здравомыслие повисли на моих плечах, вкрадчиво баюкая. Герань я не нашёл, но сам я находился, сам собою утомился и свернулся в преддверии; немного поточив когти, вписал себя маленьким кругом в большой круг ковра.
«Значит, грифоны утащили», — сказал я себе.
«Утащили, значит, грифоны», — кивнул я в ответ.
Монотон
Седой пророк Городка-над-Утёсом кинул игральные кости на раскладной столик. В глубине вечерней высоты прозвенели звёзды.
Седой пророк Городка-над-Утёсом расчесал непослушную бороду стеклянным гребнем. Просыпался алмазным горошком град в стране за морем.
Седой пророк Городка-над-Утесом процитировал кое-что, услышанное в детстве от перехожего рапсода. Шёпотом отозвались — без ветра — весенние травы у мшистой стены.
Муниципальный пророк погрустнел, погладил ладонью прохладный каменный балкон, взглядом — остывающие крыши. Вернулся внутрь, бормоча и энергически повторяя: “Основания нужно искать! Как говорил коллега, это на базаре убеждают жестами”. Пошелестел, отыскал остроконечные лоферы: “Всё одно и то же…”.