“Зороада”, обнаруженная историком М. Кизиловым в 2011 году в США, в рукописных фондах Хотонской библиотеки Гарвардского университета, при диагональном прочтении норовит предстать в виде вычурно сшитой сюзане. Приписывая авторство к Демокриту Терпиновичу, создателю одного из первых фантастических романов на русском языке “Путешествие по Солнцу” (1845 г.), эта неопубликованная “Поэма, относящаяся до Тавриды, когда она была завоёвана турками…” может запутать не только постскриптумом в формате изданной книги (поскольку посмотреть оригинальный текст затруднительно, возникают подозрения о новом прочтении составителей 2019 года), но и своей попыткой встроиться в ряд лишь четвёртой по времени написания поэмой эпического характера на русском языке, посвящённой Крыму, выявив неочевидные пути для комментирования. До неё в первой половине XIX века такими были только три поэмы — “Херсонида” Семёна Боброва (1804), “Бахчисарайский фонтан” Александра Пушкина (1824) и “Поэтические очерки Украины, Одессы и Крыма” Ивана Бороздны (1837). Сама поэма написана около 1850 года.
Этот документ самодостаточен, но открыт к расхождению. Составители видят в нём развитие отношений Крым–Россия. Я же вижу призыв крымских татар как наследников территории на работу с крымскостью, на некую культурную монополию в курировании пространства. Сам автор рукописи будто подавляет такую трактовку, выводя на первый план оппозиции “христианство–ислам”, представляя носителя чалмы, несущего знамялже пророка, необразованным варваром с кровавым кличем, живущего на руинах былой великой, а главное, православной цивилизации.
Пытаясь отыскать историческую достоверность, коллектив смотрящих (благо) куда-то не туда забывает о таком отношении к рукописи как к внутренней конструкции. Этот текст можно смело обозвать живым и постэкзотическим. Он в полной мере осознал себя лишь после того, как был написан полувоскрешенным/полувыдуманным автором и разошёлся на тропки. Такая литература инстинктивного родства со всем идущим после иноязычных заимствований, смешивающая сновидческое и политическое, воскрешает Д. Терпиновича для актуализации современных событий через легенду о башне.
Поговорим немного о сюжетной канве поэмы. Как явствует из подзаголовка, время действия — эпоха османского вторжения в Крым, то есть 1475 год. За основу фабулы произведения взято существовавшее в Крыму в то время предание о Девичьей башне (Кыз Куле) в Судакской крепости. Главные действующие лица поэмы — итальянцы Алфред и Зороада, а также грек Хорион. В начале поэмы рыцарь Алфред, явно влюблённый в Зороаду, но не решающийся дать волю чувствам, рассказывает о своей нелёгкой судьбе. Он смутно помнит о своём благородном происхождении и острове Родос, его родине. После завоевания Родоса мусульманами Алфред на долгие годы попадает в рабство. Там ему суждено претерпеть невзгоды и предательство друга, христианина-грека, оставившего его умирать от чумы. Вскоре к Зороаде приезжает её жених Хорион, который, как ни странно, одет в мусульманскую чалму, хоть и является христианином. Алфред бежит и попадает в укрепление у водопада Учан-Су, где встречает монаха-отшельника, оказавшегося… его родным отцом, с которым он расстался много лет назад. Вскоре Алфред мчится в Судак, чтобы спасти Зороаду от Хориона, который изменяет христианской вере и переходит в ислам. Алфреда берут в плен в Судаке и ведут к Хориону.
Выясняется, что тот — его неверный друг, оставивший Алфреда умирать от чумы. Вскоре печальная участь, связанная с Девичьей башней, ждёт всех трёх героев поэмы на вершине Судакской крепости.
В начале и в финале поэмы автор предпринимает лирический экскурс в историю Крыма. К поэме прилагаются продолжительные и чрезвычайно детальные комментарии, представляющие немалый этнографический и исторический интерес. Помимо своего литературного значения, “Зороада” также крайне важна с точки зрения фиксации устного фольклора и преданий, связанных с крымской историей и топонимикой. Как бы это удивительно ни звучало, но до работ Франца Мартыновича Домбровского и Василия Христофоровича Кондараки (вторая половина XIX века), крымским фольклором практически никто не занимался. Сюжет о Дозорной башне Судакской крепости впервые появляется в легенде Кондараки “Катара-куле, или Проклятая башня”, записанной в 1883 году, и легенде “Кыз-Кулле — Девичья Башня”, вошедшей в сборник “Легенды Крыма” Никандра Александровича Маркса, изданный в 1913 году.
В сборнике Маркса легенда носит явно искусственный, “эллинизированный” характер (её события происходят во времена Митридата Евпатора) и следы несомненной литературной обработки в неоклассицистском духе, модном в российской интеллектуальной среде того времени. Более того, “древнегреческий” дух этой легенды в том виде, в каком её представили эти два автора, явно противоречит исторической истине: во времена Митридата (II-I века до Р.Х.) в Судаке попросту ещё не было крепости, поэтому связанный с Девичьей башней оригинальный фольклор должен был носить следы более поздних эпох. На наш взгляд, несколько искусственный характер носит также и легенда о Катара-Куле и Хыз-Куле, зафиксированная Кондараки со слов священника о. Георгия из села Аутка. Действие этой легенды уже перемещено в более поздний, византийский период. Но поскольку судакская башня Кыз-Куле была построена после византийцев, в XIV веке, то и легенда Кондараки выглядит явным анахронизмом.
Две дополнительных версии этой легенды сообщает путеводитель по Крыму, изданный в Симферополе в 1914 году под редакцией К. Ю. Бумбера, Л. С. Вагина, Н. Н. Клепинина и В. В. Соколова. По одной из них, с башни в море была сброшена татарка, ослушавшаяся правителя; по другой — это была русская рабыня, взятая в плен и сбросившаяся со скалы от тоски и печали.
Вообще, легенда о Девичьей башне (Кыз-Куле) и заточённой в ней девушке (девушках) является достаточно распространённым бродячим сюжетом, причём не только в Крыму, но и за его пределами. По всему полуострову разбросаны исторические и природные объекты, так или иначе связанные с этим сюжетом: башня Кыз-Куле возле Эски- Кермена, крепость Кыз-Кермен, пещеры Кырк-Кыз (или с похожими названиями и сюжетами) в Эски Кермене и Мангупе. Есть Девичья башня (Кыз-Кулеси) и в Стамбуле. Крепости с названием Кырк-кыз-кала (или аналогичными) сохранились в Узбекистане, Азербайджане, северном Иране и Афганистане. Сюжет о сорока храбрых девушках (кырк-кыз) — распространенный мотив в фольклоре многих среднеазиатских стран и народов. Практически все легенды этого рода связаны с мужеством девушки (девушек), а также военными событиями.
Однако услышанное Терпиновичем от местных жителей в 1830–1840-х годах (ещё до Кондараки и Маркса) предание о “кровавых пятнах” на полу башни, а также об изменнике князе, убитом там собственными солдатами, значительно отличается от этих распространенных легенд.
Поэт предоставляет нам важнейший, оригинальный и ранее не зафиксированный фольклорный сюжет, связанный с историей Судака. Вот как об этом пишет автор “Зороады”: “На одной стене этой башни, близ пола, видны какие-то пятна, которых принимают за кровавые; рассказывают также, что воины князя Солдая, увидев, что он перекрестился, крепко этим огорчились, и опасаясь от него нового отступничества от веры, и вместе с тем измены, тут же его закололи, и потом ушед из башни, заложили наглухо дверь, оставив там трупы убитых, и этим скрыли своё преступление; распустив при том суеверный слух, что в башне обитают злые духи”.
Насколько нам известно, такого рода подробности и подобный сюжет не были отмечены ни одним другим из путешественников, посетивших крепость в XVIII-XIX столетиях. Только однажды, в романе Григория Эммануиловича Караулова (кстати, жителя соседней с Судаком Феодосии) “Феодора, владетельница древней Сугдайи”, изданного в 1859 году, встречается похожий сюжет о царице Феодоре. Правда заключительные события романа происходят в Кастеле, а не в Судаке; скала, на которой была убита Феодора, получает название “Кровавая” (Кан-Кая или Эмата-Кая).
Добавим, что в поэме "Зороада" этот сюжет также представлен в литературной обработке. Лишь прозаические примечания Терпиновича доводят до нас предание в его сокращённой, но всё же оригинальной форме.
Отступим немного от нарративной составляющей и заглянем в текстурность этой переведённой на иностранный язык иностранности. Смешивая экзотизмы, читатели чувствуют себя вправе разгуливать по всем памятным местам анонимных онимов: Яйлы, Ай Тодора, Копселя, Солдая, вакха и киприды, лавров и мирта, джевиса и сельви, Дория, пущика и Учан-Су. Подобный сплав предстаёт как криптический язык и скорее заставляет воспринимать старые слова в качестве орнаментальных неологизмов.
Но написанная лёгким пушкинским слогом, эта самоосознанная текстура “странного текста”, отвергая любую принадлежность к чётко определённой и явно названной национальной литературе, подводит к закинутому во вступлении самому важному сквозь исторические изустные устои посылу — наделяет крымца (къырым), то есть крымского татарина, наследным палимпсестом, ответственным за культурную отдалённость:
Дарами сладкими лелеет!
Таврида! Кто твоя семья?
Какой язык, какое племя —
В тебе возникло, возросло?
Скажи — когда, в какое время
Твоё величие цвело?
Кто сын, кто житель первобытный
Обетованной сей страны?
Молчат сказанья старины,
И дух — преданий любопытный —
Покрытый древностью и мглой —
Безмолвно вьётся над яйлой;
Бытописанья безответны;
На камнях стёрты имена;
И на событий ряд заветный
Печать веков наложена.
Всё исчезало, погибало
В волнах промчавшихся времён;
На царствах царство возникало,
И имена слились племён…
Слились, смешались — истребились;
Питомцы дикие побед
Огнём и кровью водворились —
Огнём и кровью стёрт их след!
Одни — свидетели событий,
Одни развалины стоят
И любопытного манят
Для тщетных поисков, открытий;
Но хладный житель сей страны —
Непросвещённый, равнодушный,
Глядит на памятник бездушный,
Глядит на камни старины —
Их пыльной древности не славит;
Их написаний не честит;
И лишь тогда их в цену ставит,
Когда приют он громоздит.
Но сей, — без сердца, без привета,
Своекорыстный и немой,
Надутый чтитель Магомета,
С душой лукавою и злой;
Враг просвещения заклятый,
Во тьме повитый, тьмой объятый;
Кто сей Тавриды властелин?
Не Чингисханов он потомок;
Не орд распадшихся обломок —
Он Крыма древний гражданин:
Он отпечаток орд не носит
На грубом, пасмурном челе;
Весь род его сокрыт во мгле —
И изысканий трудных просит.
Всмотритесь в резкие черты —
В них страсти ярко оттенились;
Они в веках не изменились,
Под игом рабства, нищеты;
Их стан высокий, величавый,
Не искажает их наряд;
Их облик правильный, и взгляд
Огнём пылающий, лукавый
О чём-то древнем говорит:
Язык их — странное смешенье!
В нём нет гармонии следа,
Но в нём мелькает иногда
Забытых звуков отраженье,
И отголосок древних орд
Нестройный, дикий, неприветный,
Звук просвещённых, древних стран,
Как луч сквозь мраки и туман.
Но ряд обителей забытых,
По кручам гор, в лесах сокрытых;
Следы святых монастырей;
Иконы, камни алтарей,
В пещерах душных, уцелевших;
Остатки пышных городов,
Молва, — рассказы стариков,
В Тавриде взросших, поседевших;
Всё, всё слилося в глас один,
Что в сей стране опустошённой,
Ордынец гость — не гражданин —
На прахе славы сокрушённый;
Что в сей стране, как Райский звук,
Святые гимны раздавались,
И светом Веры и наук
Умы когда-то согревались;
Что здесь святая благодать
Дары блаженства рассыпала…
Но то исчезло; вера пала! —
И отвержения печать
Позором вечным заклеймила
Богоотступников чело;
Неверье тучи навело —
И чёлн Тавриды без кормила,
Был предан ярости валов,
На гибель вечную пловцов!
И на отринувших спасенье
Послало Небо истребленье!
Карая тьмами смертных ран
Детей разврата и порока —
Дало им орды от востока,
И Магометов ум — Коран!
Предел Тавриды совершился;
На край цветущий ночь легла;
Храм просвещения сокрушился
На прахе слава замерла!
И крест невежеством подавлен:
И край цветущий, край весны —
Опустошён и обесславлен
Свирепым чтителем луны:
Всё изменилось, упало;
Следы исчезли христиан;
И в беспредельный океан
Времён стремление умчало
И память самую об них.
Уж нет руки трудолюбивой,
И гений спит страны счастливой,
И голос радости затих;
Лишь на развалинах предания
Невнятным шёпотом гласят:
Здесь веры мученики спят,
И ждут в потомстве оправданья!…
Но чья рука поднять сильна
Громады камней над гробами?
Кто вдохновенными устами
Прочтёт святые имена?
И кто сорвёт завесу мрака?
Кто разгадает дух веков?
Кто воззовёт их из гробов?
Исторгнет тени их из праха?
Чья лира в честь их загремит,
И в песнях память оживит?
Держа в уме авраамическую делёжку за первенство, которая является подкожным лейтмотивом произведения, стоит помнить, что полукровная память, в которую погружены крымские татары, не ограничивается непосредственной памятью поколений. Она — греческая, готская, кипчакская, а также хазарская, итальянская, гуннская и протоболгарская: метисская материя всех без разбора жителей земли, в которой сливается несколько эпох, религий, войн, геноцидов и провалившихся, подавленных или преданных революций.
Вывод отрывка не так очевиден, но заключает в себе программный текст, начинённый потенциалом народотворения, и посвящается всем скрытым полилингвальным лестригонам будущего. Локальным народам в борьбе за заметность на карте главенствующей культуры иногда не хватает контекстуальных связей с прошлым. Не с мифологическим вечным возвращением, а с буквальным. Отвечая на вопрос чья рука поднять сильна / и в песнях память оживит, обратимся к слову melez, имеющемуся в крымскотатарском словаре. Им обозначаются не просто метисы, но и всякая наследная гибридность. Оно уже есть в языке, стоит его только пересобрать в рабочее понятие, и родится меткое обозначение для молодых, таких, как главный герой — людей карцерной ойкумены (в данном случае, кровно заключённых к Крыму).
Постоянные метания (Световид — Феб наших праотцов) и поиски религиозного (поднебесного неба и мёртвого) переводят романное сооружение, в котором уже нет разницы между истиной и ложью, в форму обретения крымцами ответственных пропорций в фантасматическом переписывании коллективной памяти:
Пожалуй, нет особого смысла пытаться искать в поэме историческую достоверность: её там практически нет. Видимо, автор не слишком затруднял себя чтением уже имевшейся к тому моменту исторической литературы, посвящённой прошлому Тавриды: к 1850 году были доступны труды Петра Симона Палласа, Станислава Сестренцевич-Богуша, Петра Ивановича Кёппена и другие. Прочти Терпинович хоть какой-нибудь из этих трудов, то, пожалуй, изменил бы совсем неверную и запутанную историческую канву произведения. Так, к примеру, подзаголовок поэмы указывает на то, что её действие происходит во время вторжения в Крым османов, то есть около 1475 года. И это при том, что Алфред говорит о мусульманском завоевании Родоса, произошедшем в 1522 году. За исключением правильного указания на наличие укреплений на мысе Ай-Тодор и возле водопада Учан-Су, а также упоминания некоторых других топонимов и исторических памятников, поэма не несёт в себе никаких исторических сведений: она ценна для нас только как литературный памятник эпохи.
Выходцы из локальных народов подчиняются глобализации и, разрываясь между традицией и прогрессом, делают выбор. Подобное вчитывание и орудование словами позволит избежать принятия решений в одну пользу, даст жонглирующему человеку “мост” и силу открыть этнические синтезы (на подобии тропикалии, афропанка, чикано, суперфлэта и других), подружив “возможный мир” предков с собственной актуальной реальностью.
Обидно, что эпилог призывается составителями на помощь, чтобы отвлечь от становления возможного манифеста претензией на историчность и тем самым подверстаться к литературе свидетельства.
Всё же и поэтический пролог, и эпилог, а тем более прозаические комментарии содержат огромное количество совершенно верных и порой крайне полезных исторических и этнографических наблюдений. В особенности это касается эпилога, где автор прослеживает развитие исторического интереса России к Крыму, начиная от похода на полуостров Даниила Адашева в 1559 году и заканчивая “блестящим веком Екатерины”, когда Крым как:
…Новый край освобожденный,
Как диамантовый кристалл;
Как перл блестящий, многоценный,
В венце Великой возблистал…
Далее Терпинович сравнивает Крым с древним и немым “опылённым свитком”, развернуть который смог лишь “Муж умный, доблестный, благой / От чуждой родины изгнанник”. Под этим мудрым государственным деятелем Терпинович имеет в виду генерал-губернатора Новороссии и Бессарабии в 1804–1815 годах дюка де Ришельё. Упоминает автор также о вкладе в процветание Тавриды её гражданского губернатора, генерал-лейтенанта Андрея Михайловича Бороздина (1765–1838).
Прими ж, страна очарованья,
Моей души посильный дар!
Так наш таинственный поэт обращается к Крыму как части своей Родины — России — в эпилоге поэмы “Зороада”.
Подобное разночтение одного и того же “архива” — норма. Написанный вымысел по прошествии времени не скрепить ни самопально, ни через официальные институции. Самостийные буквы будут сознательно искажать и затирать реперные точки, ведя к зонам автономий. Отсюда появляется практика разночтения и поиска книг на землях малых родин. Мы способны раскрывать через чтение никому не нужных или забытых рукописей потенциал перекройки реальности, черпая заодно оттуда и строительный материал.
Чем больше мы будем уделять внимание открытым транскультурным мирам сочинительского прошлого, тем дальше сможем уйти от новых неискренних и воображаемых, навязанных сообществ. Итоговая мысль проста: читайте литературу своих мест, чтобы эти самые места развивать.