Я пишу стихи очень давно, но надеюсь, что вещи каждого следующего года не идут в одной колее с прежними, различаясь по ритму и тону. Думаю, что иначе я бы и не смог ничего написать.
Можно заметить, что мои новые стихи больше прежних похожи на “стихи”, но это почему-то перестало меня пугать. Они настолько другие по способу возникновения, что ощущаются мной почти как другое занятие. Что-то, что вне власти языка и речи, а потому и язык, и речь можно использовать как получится — окказионально. И “стихи” здесь не цель, а подручное средство. Мои стихи случайно оказались похожи на стихи. Это и есть “случайное сходство”.
МЁРТВЫЕ, ГЛЯДЯЩИЕ НА НАС
Мёртвые, глядящие на нас
с фотографий следственного дела.
Лучше получается анфас.
Жизнь их наконец-то разглядела.
Кого забили до смерти
Кого зарыли заживо
И кто их вспомнит, Господи?
Не конного, а пешего,
того, чья жизнь изгажена
и на весах не взвешена
Мать-и-мачеха, Саматиха.
Уголовная романтика.
Незаконная статья.
Посмотрите, что украдено
у сплошного забытья.
Это скоро не закончится.
Ничему земля не учится.
Объясниться не получится.
Голодна бывала,
стала ненасытна.
У Мемориала
отбирать не стыдно
выжившую малость.
И уже на грани
в гибнущем спецхране
вспоминать осталось,
как шумело время, вечная потеря,
как оно боролось,
выходя на зверя,
противу злодея
возвышая голос.
* * *
Неясный звук: не человек, не птица.
Он прячется, невидимый лазутчик,
и не способен сам определиться,
среди ходящих он или ползущих.
Звериный слух всегда настороже
и полон ожиданием уже
не варваров, а вымерших чудовищ
и не в природе, так в чужой душе.
Что притаилось в непроглядной мгле?
Неведомое движется откуда?
Драконьи зубы маются в земле,
но раз в сто лет выходят из-под спуда.
* * *
Другая жизнь была когда-то,
не то теперь. А что теперь?
У всех теперь ума палата,
но в каждой выбитая дверь.
Так обнаружился в умах
проснувшийся звериный голод
и с холода пришедший страх,
всё изгоняющий на холод.
Всяк будет сам себе конвой,
чтоб в помутнении едином
стать понемногу господином
с такой собачьей головой,
в пальто с подложенным ватином,
в тяжёлой шапке меховой.
* * *
Сборы, которых и мы не чужды,
с их перекличкой по номерам.
Эхо, похожее по утрам
на голоса караульной службы.
Всё, чем заранее нас пугали —
громом и выстрелом холостым —
только подкрадывалось как дым,
медлило, долго ходя кругами.
Долго сиренами не кричало
время из новостных программ.
Ждали обещанного начала,
глядя в пустой экран.
* * *
Те, что попали в длинный список
с печатями в рабочих визах,
с добром в дорожных коробах,
чтоб расселиться на карнизах
на птичьих, видимо, правах.
Магнитной стрелке на предсердье
не указать обратный путь.
Он в запечатанном конверте,
который некому вернуть.
Чужая ноша с плеч долой.
Всё дорогое под полой.
Но как однажды повезло нам
с тем заручившимся родством
ещё не малым меньшинством
невидимым стоять заслоном.
* * *
А припомни-ка, что мы видели:
только встречное сил движение.
Что там строили мы, строители,
кроме личного поражения,
кроме дела почти крамольного,
что отложено, но не брошено,
кроме камня краеугольного,
где-то намертво в землю вросшего?
Нам показаны в назидание
муравьи на сухом валежнике —
работящие наши смежники,
их заботливое радение,
неоконченное задание.
* * *
Подбираясь не без затей,
как невидимый отравитель,
время делается лютей.
Череда смертей.
Невозможных приход событий
подбивает слюдой заменить стекло,
дальнозоркие сбить очки.
Сокращается множественное число
до единственного почти.
Остаётся времени видеть ход
как томительную игру,
привыкать к тому, что грядущий год
продеваешь как нить в иглу.
* * *
Птичка береговушка
издалека посылает весть,
что коротка кольчужка.
Даже и видеть её не нужно,
важно знать, что такая есть.
Тело, в котором всё меньше горячих точек,
держит земля, время сбивает с ног.
Это какой — первый звенит звоночек?
Только и прав, что на один звонок.
* * *
Не пора ли худо-бедно
вспомнить несколько имён
из вошедших незаметно
в необъявленный канон,
заработавших посмертно
открепительный талон.
Типографскими шрифтами
или почерком кривым
шевелились и шептали
заклинания живым,
как ушная перепонка,
говорящая со мной
тихим шёпотом ребёнка
внутрь коробки черепной.
* * *
Тот, которому я обязан
расширением словаря,
одаривший меня с запасом
мундштуками из янтаря,
он когда-то был вырван разом
из земного календаря.
Тень, притянутая магнитом.
Каждый день со мной говорит он,
уверяет, что всё не зря.
* * *
Опыт, подсказанный автоответчиком,
не пригодится для новых забот.
И хорошо, что никем не отмечены
мелкие камушки в наш огород.
Наше вам с кисточкой! Кисточка вот.
Как вы привязчивы, хуже мошки.
Кто вы, соседушки?
Что ж вы, дружки?
Ладушки ладушки!
Нетушки нетушки!
И никогда не узнаешь наверно,
что из них вырастет в новом году.
Падают камни. Разносится скверна.
Если отвечу, в кого попаду?
* * *
Легче ещё, небрежней!
С вишней ещё, с черешней!
Низкие заросли пошевели-ка —
есть там черника? А ежевика?
Нет, там темно, черно.
А говорили: всё включено.
К ужину буженина,
к завтраку ветчина
имени Хо Ши Мина.
Ну, а к обеду опять чума.
* * *
Вот и синицы.
Давно вас не видели.
Где пропадали так долго?
Мы благодарные ваши зрители,
только особого толка.
Вместе на воздухе с вами висим
и в гамаке уходящего лета,
где золотые вершины осин
как шелестящего вытяжки света.
На умолчанье земли
тонкая радость наброшена.
Большего мы и желать не могли.
Большего и не положено.
* * *
Заново кланяйся белому дню,
красному лету,
чтобы в другую попасть западню.
Тише нас нету.
Легче нас нет. Потому и тихи,
что рассыпается хуже трухи
всякая тяжесть.
А мы легковесы
с пеплом в крови.
Долгая пауза чеховской пьесы —
вот наше время.
В нём и живи.