I

еду по россии, не доеду до конца
(с) хаски.

Россия — бесконечна. И дело здесь не в пресловутой пространственной протяжённости. Географические размеры этой территории известны: примерно 17 100 000 квадратных километров. Больше Китая. Больше Канады. Больше США. Больше Австралии и чуть меньше Южной Америки. Это, конечно, много и не очень представимо для одного человека, но всё-таки известно. В общем, размеры, как всегда, имеют значение, но залог глубинной российской бесконечности в тех процессах, которые вечно повторяются, которые априори не могут быть завершены и которые не закончатся, пока есть Россия. Приведём примеры.

Открытая один раз Сибирь покоряется, завоёвывается, осваивается снова и снова, и никогда не откроется до конца. И несмотря на историю, на смену власти, на стратегии взаимодействия с этой территорией, несмотря на развитие технологий и иллюзорный прогресс, до сих пор в Сибири остаются такие места, в которые человек не может проникнуть. Пойма Амура. Северо-Восточная Якутия. Васюганские болота, которые, по прогнозам, через 100-150 лет грозятся подойти в плотную к старинными городам Томск и Новосибирск. Историческая Сибирь открывается раз за разом. Всё дальше, всё глубже в неё уходят люди и не находят дна.

Предположим, что это началось в XVI веке. Сначала через Урал и дальше вместе с казаками переваливается Ермак. Он начинает покорять Сибирское ханство, на месте бывшей столицы которого основывается город Тюмень в 1586 году.

В XVII веке русские доходят до будущего Берингова пролива, воюют с бурятами и китайцами, покоряют Камчатку, коренные жители которой не сдаются ещё десятки лет.
В XVIII веке русские открывают Курильские острова, Новосибирские острова, начинают освоение Аляски, которая потом исчезнет из-под власти Российской Империи.
В XIX веке к России присоединяется сначала Приамурье, а потом Приморье. Основан Владивосток, начата транссибирская магистраль, которая будет закончена только в 1930-е годы.
В XX веке в более-менее исхоженную Сибирь в столыпинских вагонах едут крестьяне из центральной России, потом туда же их будут отправлять то в ссылку, то на освоение целины советская власть.
А прямо сейчас, в происходящем XXI веке любой гражданин Российской Федерации может бесплатно получить кусок дальневосточной земли и сам поучаствовать в вечном освоении родного пространства. 

В Сибирь ссылали на каторгу, на вечное поселение, в Сибирь за свободой и верой уходили старообрядцы. Каждый раз, век за веком, год за годом, день за днём, всегда-всегда русские люди пытаются сделать неосваиваемую Сибирь человеческой. Но эта территория вбирает их в себя, и люди остаются в ней навсегда. Россия прямо сейчас через свою Азиатскую часть падает в бесконечность, и никто из нас не ощущает этого в момент бесконечного падения.

Ну, а что такое сама эта Россия? Что такое Российская Федерация примерно понятно. Это «демократическое федеративное правовое государство с республиканской формой правления», о площади которой мы уже говорили. Иными словами, Российская Федерация — это только поверхность России, суть которой неуловима, сколько бы версий национальной идеи не предлагалось тут и там от тех и этих.

Вслед за бесконечностью нам становится ясно следующее. Россия — мерцает в истории и пространстве. Давно-давно Русью, которая до сих пор, наверное, существует где-то в глубине России под тяжестью веков и государственных организмов, называли относительно небольшую территорию вокруг Киева. Всё остальное на север, на запад, на восток, на юг; всё остальное, что станет потом Россией, Русью никто не называл. А когда наконец появилась Россия (само слово плотно вошло в наш только формирующийся язык около XV века), ей называли в первую очередь Москву и земли вокруг неё, которые расширялись, расширялись, как Васюганские болота, в попытках под маской то Российского царства, то Российской империи поглотить Кубань, Украину, Беларусь, Финляндию, Польшу, Литву, Латвию, Казахстан, Грузию, Армению и т.д. И в этих попытках Россия вяло упёрлась в Уральские горы, не в силах вплоть до XX века с полной уверенностью назвать Сибирь Россией. И вот мерцание продолжается, продолжается настолько, что Москва оказалась не резиновой и не Россией. Россия, теперь, сейчас, отныне, это — всё, но только не Москва: то есть любая провинция, и в первую очередь самая далёкая, холодная и безлюдная провинция, в которой, кстати, на берегу Байкала, на стыке красной и триколорной империи родился автор романа-ритуала. Потеряв свой старинный оплот, свою когда-то белокаменную столицу, которая уже почти перестала быть городом, Россия в 2023 году продолжает теряться на собственных окраинах и мерцает в своём собственном языке по всему миру сильнее прежнего (теперь уже официально «границы России нигде не заканчиваются»). Итак, где Россия, что Она, кто Она, когда Она? Есть ответ. Бесконечное мерцание — Россия, но нужно помнить, что Россия — это не россия.

 

 

II

вся вся вся россия пуф
(с) хармс

А чем же Россия от россии отличается? Одна из них — в тексте, другая — вокруг него. А где между ними граница? В читателе, который то живёт в одной, то погружается в другую. А что между Россией и россией общего? Русский язык, с помощью которого одна творит другую. И с помощью этого языка автор романа творит свой ритуал.

Читатель «россии» существует на границе двух модусов бытия. Первый модус — мифопоэтический. В нём, по законам ритуала, всё повторяется цикл за циклом — из предложения в предложение, из абзаца в абзац, из главы в главу, из текста в реальность. Каждая ситуация, проявившись один раз в романе, больше не исчезает, а мерцает сквозь сюжет, повторяется, повторяется, повторяется, повторяется сквозь новые ситуации и коллизии. Герой испытывает почти потусторонний ужас перед лицом своего собственного дерьма и не может выбраться из собственной квартиры. Однако этот же герой, облачившись в корреспондента, который пришёл брать у него интервью, пропадает из своего жилья навстречу исключительно российским приключениям: ментам и гопникам, городу и масленице, Главному Редактору и Майору, этим и тем. Существование героя двоится, троится и наконец бесконечно мерцает благодаря ритуалу. Лишь существование агентов упрямо и неизменно проступает сквозь документы и лица всех, кого ты встретишь, когда выйдешь из дома, закончив читать роман.

Второй модус читательского бытия определяется традиционным для нашей культуры жанром «роман». Перед читателем развёртывается сюжет по линейной схеме, которая известна нам ещё со времён XIX века, времён Александра Пушкина и Владимира Даля. Сюжет извивается, плетётся сквозь ритуальные циклы, выводит героя из дома, приводит его к Главному Редактору, потом на масленицу и — дальше, дальше, дальше до самой страшной битвы в истории россии, битвы, из-за которой мы могли бы обвинить автора в плагиате, если бы не знали, что роман был написан раньше, чем вышла четвёртая часть Матрицы: «Воскрешение».

Эти два модуса бытия одной россии соотносятся друг с другом, как пространственная и глубинная бесконечности другой России.

Однако все смешения, все мерцания, все структурные сложности очень легко воспринимаются при чтении текста, ведь всё, что встаёт перед глазами читателя, он уже наблюдал, наблюдает и будет наблюдать каждый свой день, потому что россия наконец стала сплошной.

 

00.00.0000
00:00

Однажды я шёл мимо монастыря и подумал: о, это монастырь. То есть я шёл по городу, по самой обычной, в принципе, улице, и тут смотрю: монастырь. Дело в том, что у нас прямо в городе есть монастырь, вот почему ты можешь идти по самой обычной, в принципе, улице, посмотреть вокруг и обратить внимание, что — монастырь. Древний, белокаменный. Я иду по городу, по самой обычной, в принципе, улице, по ней ещё машины ездят и люди идут, и вдруг — монастырь. Можно, например, подумать: это сколько же он здесь стоит? Стоит он — сколько уже? Но лучше не думать, лучше просто: идёшь по городу, по самой обычной, в принципе, улице, вдруг смотришь: монастырь. На улице темнеет, птицы поют вечерние, а тут — монастырь: белый, каменный — белокаменный. Люди идут, например, домой с работы, потому что откуда же им ещё идти? — а тут стоит — монастырь. Я подумал: а кто там, в монастыре, живёт? Давайте подумаем. Кто в монастыре живёт? В монастыре живут — монахи, они живут там — сколько уже? То есть: я иду по городу, по самой обычной, в принципе, улице, а мимо меня в монастыре живут монахи. Вокруг — машины едут, люди идут домой с работы, потому что откуда же им ещё идти, а тут — монастырь, а в монастыре живут — монахи — сколько уже? Монахи не идут домой с работы, потому что у них и дом и работа — монастырь, и они живут тут — сколько уже? Я иду по городу, по самой обычной, в принципе, улице — сколько уже? В общем, я решил, что это удивительно: у них и дом, и работа тут: они надевают специальную одежду, берут в руки специальные вещи и делают свою работу, даже когда я иду по городу, по самой обычной, в принципе, улице, где машины едут и люди идут с работы, потому что откуда же им ещё идти? Люди идут, машины едут, а монахи надевают специальную одежду, берут в руки специальные вещи — и делают специальные дела: например, один берёт в руку специальную вещь, кладёт в неё специальное вещество — и делает специальный дым, а остальные — и эти, которые в специальной одежде монахов, и те, остальные, в повседневной форме агентов, они поют специальные песни и кланяются. Или: идёшь, бывает, по городу, по самой обычной, в принципе, улице, а мимо тебя стоит монастырь, а ты думаешь, что сегодня, наверное, какой-то особенный день, специальный день, потому что уже вечер, и снег, и ветер, и ты идёшь мимо монастыря и видишь, что день какой-то особенный, точнее вечер, потому что особенно много сегодня их собралось у монастыря — этих, в повседневной форме агентов, то есть: монахи живут в монастыре — сколько уже? — а эти не живут, эти приходят сюда из своих квартир, куда они возвращаются вечером с работы, потому что откуда же им ещё возвращаться? И вот те, которые в специальной одежде монахов, они живут здесь — сколько уже? — поэтому они хорошо всё знают, как и что делать, а эти, те, которые в повседневной форме агентов, они приходят сюда отовсюду, и сегодня их особенно много, потому что, наверное, сегодня какой-то особенный день, точнее — вечер. А эти, в специальной одежде монахов, они живут здесь — сколько уже? — и они хорошо знают, как им что делать, потому что у них и дом и работа — монастырь, они каждый день всё это делают, то есть: когда ты идёшь по городу, по самой обычной, в принципе, улице, а мимо тебя стоит монастырь, а в нём живут монахи — сколько уже? — они каждый день надевают специальную одежду, берут в руки специальные вещи, поют специальные песни и совершают специальные телодвижения, а сегодня такой особенный день, вернее, особенный вечер — вот почему пришли все эти, в повседневной форме агентов, и я решил: раз уж сегодня такой особенный день, специальный день, точнее, вечер, я тоже зайду в монастырь, потому что мне вдруг стало интересно: зачем это они — те, в специальной одежде монахов — живут здесь — сколько уже? — и всё время делают что-то специальное, носят специальную одежду, специальные песни — то есть: они живут здесь — сколько уже? — и всё это время они, то есть: я иду по городу, по самой обычной, в принципе, улице, по которой люди едут с работы, потому что — даже в какой-нибудь другой день, не особенный, в самый обычный день, вообще: иду по улице, мимо меня в монастыре живут монахи, и они живу здесь — сколько уже? — у них не бывает обычных дней, у них все дни — специальные, даже когда люди едут домой с работы, потому что откуда же им ещё ехать, потому что я, кажется, уже говорил: у нас прямо в городе есть монастырь, по самой обычной, в принципе, улице, и вот сегодня, именно сегодня я решил: раз уж их тут так много, то есть этих, в повседневной форме агентов, то и я зайду в монастырь тоже, потому что я тоже, потому что мне стало интересно: они живут здесь — те, в специальной — и всё знают, как им что делать, поэтому так называется: монастырь. Мне стало интересно, и я зашёл посмотреть. И когда я вошёл внутрь, сразу услышал все эти специальные песни: их пели специальные люди, но голоса летели отовсюду, от стен, потому что стены были специальные; я услышал, как они поют, чтобы я что-то понял, а я не понял, а те, в специальной одежде монахов, они делали специальные жесты, и те, в повседневной форме агентов, делали то же. Я ходил там, не привлекая к себе внимания, смотрел на специальные картины, толкался среди специальных людей, потому что эти, те, что в повседневной форме агентов — они тут тоже стали специальными: кто-то платочек надел, кто-то просто лицо такое, бороду, выражение — они все стояли, пели специальные песни, двигались специально, а я стал думать: что же у них такое произошло, почему они сегодня такие особенно специальные? Ведь они пели специальные песни, носили специальные вещи, делали специальные жесты, они делали всё это с таким видом, что мне сразу стало ясно: они делают это специально! Мне стало интересно, они делали специальные вещи, и я ходил, смотрел, слушал — я понял: сегодня такой особенный день, точнее, вечер, потому что у них у всех что-то произошло. В один момент, продолжая делать всё это своё специальное, они все вдруг очень обрадовались, а я не понял, почему все так вдруг обрадовались, так специально и так одновременно — но я понял: сегодня такой особенный день, потому что у них что-то произошло, случилось что-то. Я подошёл к одной случайной (специальной) бабушке в платочке и вязаной кофте, спросил: а что, скажите, что у вас произошло? Она посмотрела на меня так радостно, так специально, то есть, посмотрела на меня и говорит: Бог родился! А я говорю: где же он? — потому что я ходил там, смотрел на специальные картины, вещи, одежду, людей, жесты, стены, песни, дым — и я не видел, не слышал, поэтому я у неё спросил: где же он? А она посмотрела на меня так радостно и специально, так радостно и так специально, глазами-лютиками смотрит и говорит: везде! То есть — говорит — везде! Тогда мне сразу стало понятно, почему они все такие специальные, и почему такой особенный день, точнее, вечер, а ещё тот, этот, в специальной одежде монаха, сказал специальные слова: елицы оглашеннии, изыдите! И я тогда сразу решил: пойду, пожалуй. Пусть они тут себе радуются, ведь у них сегодня такой особенный день, специальный, точнее, вечер — а я ушёл из монастыря, я вышел в город, на самую обычную, в принципе, улицу, по которой уже рассвело. У меня за спиной стали бить в колокола — дин-дон — а я смотрел на дома, у которых снег лежал на крышах, на небо с воронами, на собак, на столбы, на дороги, на деревья, на дворника, на лошадку и мужичка, на флаг, на мусорные баки и на сугроб с жёлтыми пятнами. Солнце отражалось в окнах, и в воздухе порхал пакет. Бабушка сказала, что всё это — Бог. Я стал смотреть изо всех сил, чтобы увидеть, и я увидел: вокруг не было никакого Бога. Вокруг была

— россия.