Саш, расскажи, пожалуйста, как ты уезжал из России. Это ведь было после дела Беркович? 

Строго говоря, билеты были куплены до приговора. Но сам процесс над Женей и Светой, который я отходил практически полностью, ещё до того, как его сделали непубличным, стал окончательным фактором расставания с иллюзиями, окончательным критерием утраты, по которому можно понять, что никакого театра в России больше быть не может. Не могу сказать, что этот процесс упрочил моё желание уехать, он, скорее, сделал моё возвращение невозможным. И я действительно считаю важным говорить об этом, о деле Беркович и Петрийчук как можно чаще, в том числе и сейчас, в этом интервью.

Что же касается иных причин, которые побудили нас купить билеты, это была как серия доносов на некоторые мои спектакли, так и общее ощущение, что эта деятельность по сплачиванию, деятельность по такой подпольной, эстетической партизанской борьбе немножко исчерпалась. И что два с половиной года действительно вымотали меня как такого подпольщика, как актора, разыскивающего способ говорить в ситуации невозможности речи. Так что на самом деле этот отъезд – это история поражения.

 

Ты уже в этот момент стал достаточно известным режиссёром в России. Понимал ли ты тогда, что будешь делать в эмиграции?

Достаточно известный режиссёр — это большой аванс. Последние годы, как это ни печально и ни парадоксально, именно с войной, какие-то наши спектакли действительно были событиями в театральном сообществе, предельно крошечном, надо сказать, и весьма инертном, с политической точки зрения, но и этот ненужный и мимолетный успех тоже был оплачен войной. Всё оплачено войной и той бетонной плитой, которая на всех нас навалилась, поэтому я чувствую себя крайне неловко, вспоминая о себе в России.

Понимал ли я, что буду делать в эмиграции? Нет, не понимал, как не понимаю и до сих пор. Но мне нравится думать, что непонимание – это такой этический дар.

 

Ты сейчас живёшь в Ереване. Чем ты занимаешься? 

Да, я живу в Ереване чуть меньше, чем полгода. Я сделал спектакль, сделал инсталляцию в Центре экспериментального искусства здесь и просто всячески пытаюсь найти нужность театра и, шире, искусства сегодня, потому что здесь я оказался выключенным из конвейерного серийного производства высказываний, которым нас приучает плотность театральной жизни в Москве. И это хорошее время, чтобы пересмотреть основания для искусства, пересмотреть его возможности, как-то пересобраться и решить зачем, кому и для чего.

 

Есть ощущение, что русский эмигрантский театр разделился на два: одни живут в Европе, другие — в Грузии, Ереване, Казахстане. И если писателю не так важно, откуда книги писать, то с театром сложнее. Те актёры и режиссёры, что переехали в Европу, "институализировались", вошли в уже существующую театральную систему, а вторые — больше делают квартирники, перформансы и т.д. Существует ли такое разделение?

Одно из моих первых ощущений в эмиграции заключается в том, что эмиграция — не то что не существует, но принимает какие-то совсем иные формы. Нужно подыскать какое-то более удачное слово, ну и, конечно, это слово не “релокация”. У меня чувство, что просто все мы, то есть многие из нас, оказались одинаково выброшены из жизни, и я думаю, что мой опыт пребывания в Москве с начала войны — это тоже опыт эмиграции. Эмиграции из привычного: из привычных категорий, из привычной судьбы, привычного комфорта, любви, занятий и, шире, из мира. И нас всех оттуда выбросило, хотели мы этого или нет. И та первая эмиграция, эмиграция события “война”, значительнее, чем все последующие физические перемещения. Многие из нас отрепетировали свои эмиграции ещё на родине, которой нет. Или, как это замечательно сказано в новой книжке Степановой [“Фокус”] – “никакого домой нет”. И все это “домой нет” разделяют очень по-разному, но и весьма одинаково, все те, кому больно.

У меня нет какого-то ясного видения по поводу европейского контекста. То, что до меня долетает, вызывает много скорби, потому что много талантливых, замечательных людей, у которых должна была быть совсем другая жизнь, всё-таки не совсем могут найти себе место, много сражаются и борются за то, чтобы это место у них появилось. Но так же сражаются и разные запрещённые и полузапрещённые режиссёры и художники в России — тоже ищут себе место, которого нет.

Дело не в том, наверное, что кто-то институализировался, а кто-то нет, а в том, что в Европе институализировано гораздо больше всего: квартирники, перформансы, хэппенинги, одноразовые акции, которые проводятся где угодно — всё это моментально обрастает аурой институциализации именно потому, что европейское искусство хорошо умеет с этим работать и к этому привыкло, в отличие от постсоветского пространства, где это, действительно, внове. Поэтому думаю, что это разделение — просто вопрос первого взгляда: если вглядеться, то, может, окажется, что между этими группами гораздо больше общего, чем нам видится.

 

Ты сделал моноспектакль, который уже показывал в Ереване, а сейчас ещё поедешь с гастролями в Тбилиси. Можешь рассказать, о чём он?

Этот спектакль о спектакле, который мог бы случиться в России, если бы не война, аресты, процессы и вот это всё. То есть это спектакль об утраченном спектакле. И тот первый спектакль, который действительно мог быть поставлен и к которому у меня был написан текст, был посвящён космонавтам, которые не полетели в космос. А второй спектакль посвящён тому первому спектаклю про космонавтов, которые не полетели в космос, потому что и сам этот спектакль — своего рода неполетевший космонавт. Это такая история, которая вплотную приближается к феномену утраты: утраты мечты, утраты голоса, утраты места, утраты судьбы. И пытается найти возможность для действия, для разговора в пустыне утраченного. Можем ли мы говорить из пустого места, которое от нас всех осталось? Спектакль буквально перформативно исследует эту возможность.

 

Где ты его показываешь? Есть ли какие-то трудности с поиском площадки для спектаклей?

Я играл этот спектакль на фестивале моноспектаклей в Армении, который называется Armmono Festival, я играю его в театре arten — это такая независимая площадка, которую делают мои друзья, тоже эмигранты. На этой неделе я играю его в Common Ground. И вот на следующей неделе буду играть в Тбилиси в "Аудитории" 15 числа, также планируются гастроли в Тель-Авив. Так что трудностей по поискам площадки нет, то есть, на самом деле, чувствуется, что есть трудность с поиском запроса, потому что такое всякое странное, неконвенциональное искусство не то чтобы пользуется популярностью в Армении, скорее, речь о том, чтобы создавать запрос и доказать, что это действительно кому-то может быть нужно.

 

Какие у тебя планы на будущее? Чего и где нам ждать?

Из планов с режиссёром Ильёй Мощицким и его театральной компанией “Хронотоп” мы готовим фестиваль театральный, который пройдёт в Армении летом. Также я репетирую в режиме work in progress спектакль с вышеупомянутым театром arten, готовлю серию перформансов в городе и планирую уехать на постановку в ташкентский независимый театр “Ильхом” весной, где буду репетировать спектакль по мотивам фильма Германа “20 дней без войны”. На этот год пока что всё. Но главное — это всё время разбивать иллюзию нормальности, в которую тебя заковывает твой страх, твоя психика — то, над чем я сейчас упорно работаю, помимо всего, это над этой принадлежностью реальности, над этим участием во времени, которое складывается вокруг меня, со всей его скорбью, невозможностью, утратами, вызовами и неразрешимостями. Думаю, что так.