“О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!”
Вел. Хлебников
Не надо контекста, просто слушайте. В Казани 95-го очередной человек идёт кривой дорожкой, и вместо пожеланий в день рождения дочери из трубки слышится: “Кажется, меня будут убивать”. Обошлось — теперь он вдумчиво пишет тихие виды Волги, а она сидит за столиком под солнцем маленького, но очень дорогого южного города. Это уже не Казань, скажем — Казанны. Напротив сидит и внимательно слушает человек с облезлым носом, редкой светлой щетиной и красными, припухшими с бодуна глазами. Такому человеку можно верить, и она рассказывает дальше.
Точных слов вы не знаете, но мотив слишком знакомый. Уехать за границу, устроиться на две работы, впервые в жизни крутить суши с утра до вечера и делать это хорошо. Вернуться, платить ипотеку за квартиру, в которой никогда не будешь жить. Снова уехать, оставить любимого человека, но так и не расстаться. От узнаваемых метаний человек напротив бледнеет, но обгоревшее лицо его не выдаст.
Почему он так плохо выглядит, почему так мало спал? С бутылкой Crémant d'Alsace он ходил на вечеринку к новым знакомым и, сидя за длинным столом в саду, говорил без устали и раздувался от всеобщего внимания. Постепенно стал больше самого себя, больше окружающих, и под конец уже упирался в высокое чёрное небо. Все вокруг давно утомились, а он лезет на дерево за фруктами, ухаживает за женщиной, которая годится ему в матери, а по дороге домой истерически смеётся. Как далеко всё зашло, а ведь два года назад он просто хотел спасти свою шкуру.
— Симоне! Симоне!
Они прерывают разговор и поворачиваются к тёмноволосой матери с двумя детьми, которая надрывно зовёт третьего. Девушка решительно встаёт из-за стола и предлагает помочь, а собеседник, как обычно, остаётся наблюдать. Скоро на мать уже глядит вся площадь. Её крики вызывают жалость и смутную досаду: среди сытости и благополучия она напоминает о людских страданиях, которые никак не хотят прекращаться в дальних странах. Симоне находится — у него чёрная борода и он на голову выше супруги. Можно бы потребовать от женщины объяснений, но люди великодушно возвращаются к своим тарелкам и бокалам. Зачем вообще эти приезжие заполонили город и раздражают местных? Как вот эта высокая блондинка в очках-авиаторах.
— Вам не нужна актриса? — спрашивает она у каждого встречного, а люди вежливо мотают головой. С ней загорелый спутник в светлом костюме и мокасинах.
— В фильме “Барби” был Кен-азиат. Так вот, я — его дублёр. Выполнял трюки.
Кто-то тут же подходит с ним сфотографироваться.
— Понимаете, я приехала сюда за связями. Я хочу стать актрисой.
— Ты и есть актриса, детка, — говорит ей каскадёр.
Работу пока предложил один предприимчивый продюсер, но, как выяснилось, в фильмах для взрослых. Мечты, мечты… Когда-то, лёжа взаперти в северной стране, пока кругом тысячами вымирал народ, беглец тоже мечтал оказаться на берегу южного моря, в коротких плавках и в компании красивой девушки. А теперь вот забыл плавки.
На белом песке выстроились павильоны, где под хлопанье флагов люди кормят друг друга целлулоидными снами. А вот шведский кинематографист — зажал под мышкой кипу журналов и не может оторваться от миски с орешками. Вчера женщина из очереди в туалет стащила у него пропуск на фестиваль.
— Она сказала, что занимается страховкой. Я спросил: “Какой страховкой?” А она только фыркнула и сказала мне кое-что очень грязное.
— Что же? — не справляется с любопытством собеседник.
— Очень вульгарное. В общем, рассказала о своих предпочтениях в постели. Потом погладила меня по груди, а через полчаса я обнаружил пропажу.
Кино. Да какое к чертям кино? В стакане пива сейчас больше правды и переживаний. Но почему тогда обгоревший человек встаёт в восемь утра и катится с остальными за город в душном автобусе, чтобы посмотреть, как меланхоличные китайцы на обломках страны торгуют всем подряд, начиная с себя? Задумчиво курят у прожжённого портрета Мао Цзэдуна. Камера вглядывается в измученные, уродливые, бесхитростные лица, и в темноте кинозала слёзы затекают под воротник. Так и он вглядывался в лица соотечественников после полутора лет на чужбине, прислушивался к их речи, чуть не принюхивался. Улыбался им, но люди не улыбались в ответ — они-то никуда не уезжали. Вместе они плыли вверх по течению под жестяным небом, среди правительственных зданий и кабинетов, чинов и фамилий, которые наводили ужас в новостных сводках, а на встречных кораблях играла музыка и отплясывали пьяные. Сентиментальное путешествие к сердцу тьмы.
Глубже и глубже, на поезде, на такси, пока он не стоит на краю оврага, широко расставив ноги, глядя на пейзаж, который уже не рассчитывал увидеть. Глядя на людей, которых старательно пытался забыть. Он подходит к дому — на веранде чистят картошку и пьют водку, хромает кухарка. Приехал — и хорошо, а мы как жили, так и живём. Вот оно что. Спать его кладут рядом с пьяным, который продолжает карточную игру во сне.
— Шесть на десять, — бормочет он, а неспящий человек таращится в потолок. Он лежит на самом дне тёмного дома, под толщей тёмного провинциального городка, замерших полей и лесов, в окошко задувает ветер, лают собаки, и никому нет до него никакого дела. Этот Неуловимый Джо из анекдота.
И что же, можно обмануть время? Выкинуть эти полтора года и подхватить там, где остановился? Вот и ночная встреча под деревьями — десятки раз разыгранная в воображении и такая нескладная на деле. Движения всё те же: дыхание рот в рот, массаж ноющего сердца, но чего-то главного уже не оживить. Одно лишнее касание, и тёплая жидкость брызжет в кусты, утекает в родную землю. Кажется, всё.
Не надо врать себе: одни привычные дома стоят пустые, в окнах других незнакомые старухи уже смотрят телевизор. Местные весельчаки с головой ушли в семью или страдают от диабета. Назад, назад, на автобусе, на метро — последний взгляд на вавилонскую суету, где солдаты с автоматами разгружают фургоны, пока девочки в японских нарядах пляшут на лестнице “Детского Мира”. Улицы кишат богатыми иностранцами в свободных белых одеждах, а таксисты больше не могут найти дорогу по навигатору, и радио настойчиво предлагает им вложиться в юань. Он насмотрелся на оставшуюся от себя пустоту, и на границе кто-то очередью смеётся в спину — знакомый угрюмый портрет на стене подсказывает эпиграф. Смейево, смейево! Широко расставив ноги, смехачи крепко стоят на земле, но материки трещат и расползаются всё дальше, и, если прислушаться, из разломов их уже кличут по имени…
Чужеземное солнце снова бьёт в глаза, и он щурится. Рассказ хрупкой девушки почти превратился в роман Джека Лондона с жизнью в трущобах, ночной беготнёй среди палаток с наркоманами, кражей всех документов и денег. Как она это пережила, из чего она сделана? А он из чего сделан? Ненадёжный рассказчик, ненадёжный гражданин, ненадёжный любовник. Поезд уходит — надо бежать, и он не дослушает рассказа. Теперь вы знаете слова, подпевайте!
Май 2024 г.