«Мы 40 лет копаемся в надстройке и бесконечных локальностях — а классовые вопросы остаются в стороне». Интервью с историком Иваном Соколовским о деколониальности

— В чём заключается марксистская критика постколониальности и деколониальности?

— Постколониальность давно встроена в эпистемологические институты и иерархии западной академии. Это уже не маргинальное направление, а часть академического мейнстрима. Именно поэтому деколониальные исследователи — Мадина Тластанова, Анибаль Кихано, Уолтер Миньоло и другие — её критикуют и декларируют полный отказ от любых иерархий и практик навязывания. Но в действительности всё сложнее.

Я начну с критики постколониальной теории, сюда же можно приплести исследования субалтернов (subaltern studies) — тут можно упомянуть книгу Дипеша Чакрабарти «Провинциализируя Европу», или философку Гаятри Спивак и её эссе «Can the subaltern speak?» («Могут ли угнетённые говорить?»). У Бениты Перри есть интересный разбор последнего текста. Она говорит, что аргументация Спивак — это, по сути, сферическая лошадь в вакууме: мол, мы не можем услышать женщин, сжигавших себя в рамках ритуала сати, у нас нет их голоса — есть только документы колониальных властей и голоса мужчин. Но тогда вопрос: смысл в том, чтобы их голоса попали в колониальные отчёты? Может, лучше смотреть на бесконечное количество антиколониальных восстаний по всему миру, которые говорят лучше, чем эпистолярное наследие кого угодно?

— При этом есть и классовый аспект, которого постколониальные авторы избегают?

— Именно. Моя основная претензия к постколониальной теории в том, что большинство её авторов — хотя и выходцы из колонизированных стран — в реальности происходят из привилегированных слоёв. Они перебрались в метрополию, встроились в западную академию и начали говорить о колониализме, исключая классовый вопрос. Всё сводится к концептуальным бинарным химерам: Восток и Запад, колонизаторы и колонизированные — без анализа социально-экономического устройства внутри этих обществ.

Айджаз Ахмад хорошо про это пишет в одном из своих эссе в сборнике «В теории» (“In Theory”). Он говорит, что в теориях — вроде популяризированного Эдвардом Саидом ориентализма — Карла Маркса заменили на Мишеля Фуко. При этом, власть у Фуко настолько эфемерна и мало связана с базисом — она везде и нигде, «permeates everything» (с англ. — пронизывает всё), но непонятно, откуда берётся. Это удобно, потому что тогда можно не говорить про классы, не задумываться о том, какую роль сами эти авторы, перебравшиеся в академию в метрополии, играют в воспроизводстве колониального знания, выступая посредниками колониальной власти, и в каком положении сами находятся в бывших колонизированных обществах.

Именно упор на Фуко и ницшеанский троп о том, что любая человеческая коммуникация — это мискоммуникация, что мы никогда не сможем найти ничего общего, потому что у нас разные изначальные позиции, продвигает тезис, что западный взгляд никогда не сможет понять Восток. Что нельзя «говорить за» угнетённых, то есть нельзя быть адвокатом угнетённых, так как на фундаментальном уровне существует мискоммуникация. Из-за этого постколониальные исследования становятся проявлением феномена конца XX века, когда любые универсалистские проекты — в первую очередь, марксизм, как главный такой проект — были заменены на партикуляризмы, на то, что я называю бесконечными локальностями. Нельзя говорить за угнетённых, нельзя говорить «поперёк», можно только «рядом». Мы 40 лет повторяем, что нельзя говорить за угнетённых, и в итоге застряли в бесконечном копошении в надстройке. А классовые вопросы при этом остаются в стороне.

— Какую альтернативу тогда выстраивает деколониальность и получается ли у неё?

— В теории деколониальность позиционируется как альтернатива, но практически этого нет. На мой взгляд, на постсоветском пространстве деколониальная оптика свелась к этнонационализму. Объясню, почему. Вот, пример: аргентинский теоретик Уолтер Миньоло, один из отцов-основателей деколониальной мысли, оказывается, за Владимира Путина! И назвал путинскую Россию «деколониальным союзником».

Все были в шоке, но в этом и суть проблемы: если мы говорим, что каждая колониальность абсолютно уникальна и нельзя выстраивать универсалии, то мы остаёмся в бесконечных локальностях. Некоторые деколониальные активисты из постсоветского пространства видят главную угрозу в России и начинают смотреть на Запад как на критического союзника. И равно наоборот: страны глобального Юга видят главную колониальную угрозу в США — и выбирают в союзники Россию, Иран или Китай. Либеральная деколониальная мысль не понимает это как проблему.

Я был на летней школе у Мадины Тластановой, одной из матерей-основательниц русскоязычной деколониальной мысли. Там задали вопрос: «А как говорить с коллегой, которая с гордостью повторяет колониальный нарратив про Центральную Азию — мол, Россия построила заводы в голой степи?» Ответ был: «Это глубоко индивидуально. Мы не можем навязывать свою точку зрения». Ну и что делать? Как бороться с колониальными нарративами? Ответа нет. Только вечный партикуляризм.

— Но ведь деколониальная теория тоже критикует постколониальность — за то, что она интегрирована в западную академию?

— Да, но это лицемерие. Потому что те, кто это пишет, тоже работают в западной академии и публикуются в тех же журналах. Деколониальная теория — такая же часть западной эпистемологической системы, выросшей из Фуко, который является плоть-от-плоти западноевропейским эпистемологическим нарывом на теле гуманитарной науки. Он мешает нам выстраивать универсалии своим бесконечным обращением в себя. Всё это «не указывайте угнетённым», «дайте подышать» — типичный liberal talk (с англ. — либеральный нарратив).

— Если такая оптика не помогает освобождению и выстраиванию универсалий, вредна ли она сама по себе? Потому что может показаться, что «дайте подышать» не то чтобы токсичная идея.

— Тут есть другой аспект критики — бесконечная фетишизация травмы и вины. В контексте партикуляризмов, в контексте национальных государств это не работает: мы уже пробовали один раз дать «подышать» народу после травмы Холокоста — результат видим сегодня в Израиле. Вепонизация травмы и встраивание её в национальный нарратив — это важная часть конструирования национальных государств. И национальные государства часто пытаются легитимизировать своё существование через фетишизацию травмы, а далее идёт обоснование любых агрессивных действия через упоминание травмы. Далеко ходить не нужно: на постсоветском пространстве множество примеров войн и этнических чисток, проводимых под предлогом необходимости защитить или вернуть курганы великих предков. Проработка травмы и коммеморации не имеет ничего общего с партикуляристскими национальными нарративами, даже более — при подобной вепонизации травма становится прикрытием, как обвинение в «антисемитизме» любого критика сионистской колониальной политики.

В постсоветском контексте всё то же самое. Попытки выстраивания партикуляристских национальных нарративов, при этом строящихся на концепте сталинской национальной политики с её приордиалистскими идеями о том, что каждая нация имеет конкретный костюм, конкретную национальную еду и конкретный язык, который является маркером принадлежности к данной национальной группе. И деколониальные практики на постсоветском пространстве принимают формы индивидуализированного неолиберального «праксиса», выходящего ногами именно из сталинской национальной политики. В Казахстане люди из привилегированных слоёв показательно отказываются писать на русском как колониальном языке. Сентимент понятен. Но на каком они языке пишут в Instagram для аудитории, которая понимает только казахский и русский? На английском! Для кого? Видимо, для самих себя.

Это либеральный подход, который переносит действительно серьёзную языковую проблему — которая также очень классовая, потому что люди из аулов приезжают в города, не говорят по-казахски, и не могут найти работу — на уровень фетишизации надстройки. Меж тем, нужно создавать полилингвальную среду, популяризировать казахский язык как часть классовой политики, а не превращать это в индивидуальный эстетический жест и своего рода перформанс. Потому что для этих людей, пишущих по-английски, факт классового неравенства, выраженный в выстроенной в советский период языковой иерархии, не очевиден, потому что им не интересны универсалии, они не понимают, что общение на английском — такой же элемент классового разделения, если не больше, чем общение на русском. Но для них это в первую очередь перформативное действо, им важна эстетика. Это одинаково верно и для любителей «Путина-деколонизатора», и для «критических» фанатов НАТО.

Это моё мнение. Кто-то может сказать, что я не понимаю и не могу понять, потому что у меня оптика другая — может быть. А может быть, пора перестать заигрывать с фукодианством. Нужно заниматься выстраиванием универсалий и глобальных сетей солидарности, а не играть в национальные государства, выстраивания партикуляристских национальных мифов и неолиберальное «дайте немножко подышать».