Последнее время я всё больше думаю об анархизме.
Из личной беседы с Тамарой Эйдельман о книге “Против зерна”.
В прошлом году издательский дом “Дело” выпустил книгу Джеймса Скотта “Против зерна”. “Дело” издаёт визуально очень характерные книги: нельзя сказать, что они одинаковые или неотличимые друг от друга, но точно узнаваемые и близкие одна другой. В этом отношении мне намного меньше нравится чёрно-белая серия НЛО или односерийные книги издательства “ЛомоносовЪ”, ведь в них никогда не разберёшься, а когда начинаешь присматриваться, то в глазах начинает рябить до боли.
Приятная обложка (ещё у большинства книг “Дела” зачем-то есть суперобложка, моя, правда, осталась в Москве), хорошое качество бумаги и чернил: наверное, это те атрибуты, которые остались раритетом для всей сегодняшней книжной индустрии в России. Словом, “дельные” книги всегда узнаешь в толпе магазинных полок и это настоящая радость узнавания.
“Против зерна” — историко-философская работа о том, как жили люди в догосударственные эпохи, как государство стало государством, а варвары варварами.
Уже во введении становится понятно, что автор придерживается больше анархистских взглядов, что несколько отталкивает, во-первых, потому что анархия меня отталкивает, а во-вторых, потому что когда позиция и идея видны с первых фраз, становится несколько грустно. Однако с течением страниц книга не теряет из-за этого научной интриги, злободневности и занимательности, как и автор не теряет критической мысли, ведь не занимается пропагандой анархизма. Кроме того, уже к середине начинаешь сомневаться, анархист ли он вообще. Но я посмотрел “Википедию” и могу уверенно подтвердить: да, анархист.
В отношении этой книги не возникает вопрос “Что хотел сказать автор?”, что очень приятно. Можно вывести несколько основных идей, которые держат скелет всего текста. Одна из главных мыслей, преследующих читателя, — в той же степени, что человек одомашнивал огонь, животных, растения и проч., и они одомашнивали человека:
Мы склонны позиционировать свой биологический вид “агента” одомашнивания: “мы” одомашнивали пшеницу, рис, овцу, свинью и козу. Но если мы посмотрим на ситуацию под несколько иным углом, то окажется, что это мы были одомашнены. Майкл Поллан высказал точку зрения в своём внезапном и запоминающемся резюме, которое сформулировал, занимаясь скотоводством. Когда он пропалывал и рыхлил землю вокруг цветущих кустов картофеля, его вдруг осенило, что он невольно стал рабом картошки. День за днём он стоит на четвереньках, пропалывая, удобряя, поправляя, защищая кусты картошки и изменяя окружающую их внешнюю среду согласно утопическим ожиданиям картошки. Эта точка зрения превращает вопрос о том, кто выполняет чьи приказы, в почти метафизическую проблему.
И дело здесь не только в картошке. Вместе с собаками, кошками, кабачками и клубникой мы одомашнили и вшей, моль, сорняки и крыс. Кроме того, хомо сапиенс привёл к себе в оседлость и массу болезней, во-первых, потому, что когда вы живёте кучками на одном месте, то от болезней ты никуда не денешься, а во-вторых, потому, что прожив столько времени вместе с одомашненными животными, мы стали забирать и их недуги: люди имеют 26 общих болезней с домашней птицей, 32 — с крысами и мышами, 35 — с лошадьми, 42 — со свиньями, 46 — с овцами и козами, 50 с крупным рогатым скотом и 65 — с нашим самым изученным и самым первым одомашненным животным — собакой.
Ближе к середине книги Джеймс Скотт хронологически переходит от догосударственных обществ и оседлости к первым государствам. Зачем они появляются? — таким вопросом задаётся автор. На мой взгляд, достаточно просто согласиться с тем, что жить в тесноте, зависеть от власти, которой ты ещё постоянно должен платить налог, — достаточно странное стремление. Однако автор находит сразу множество объяснений этому. Например, мы никогда не встречали упоминаний о чечевичных государствах, банановых, нутовых или арахисовых. Однако мы находим много примеров государств, которые полностью держались на пшенице. Всё дело в том, что пшеницей проще собирать дань: их урожай легко увидеть, поделить, оценить, хранить и транспортировать. А если жители будут против того, чтобы у них отбирали часть еды, то на этот случай строят стены. Великая Китайская стена, по мнению многих учёных, была построена, чтобы удержать многих земледельцев-налогоплательщиков внутри государства, а не только чтобы удержать варваров (кочевников) за его пределами.
Иногда возникает желание оправдаться за предков, найти и хорошие стороны в возникновении государств. Например, именно в государствах появляется письменность (!!!)! Но и здесь промашка: письменность, как заверяет нас анархистски настроенный антрополог, возникает не для высокой словесности, а для того, чтобы всё зафиксировать и унифицировать (в первую очередь налоги, конечно):
Крестьянство благодаря долгим наблюдениям за искусством государственного строительства, всегда понимало, что государство — это машина, ведущая записи, учёт и замеры. Поэтому, когда в деревне появлялся землемер с геодезическим оборудованием или переписчики с блокнотами и опросными листами, чтобы зафиксировать домохозяйства, подданные понимали, что не за горами такие напасти, как воинский призыв, барщина, изъятие земли, подушевые поборы или новые налоги на землю.
Другой важнейшей чертой государства является рабство. Рабство не было изобретено государством. Разные формы порабощения (индивидуального и общинного) широко практиковались безгосударственными народами, однако “учитывая разнообразие форм, которые закабаление принимало в истории, возникает искушение предположить, что «без рабства нет государства»”. То есть Скотт настаивает на том, что в государствах рабство становится частью экономики: рабы производят, воюют, рожают и проч. После чего задаёт вопрос:
А что, если в качестве плодотворной догадки мы серьёзно отнесёмся к утверждению Аристотеля, что раб — это орудие труда и потому может восприниматься как домашнее животное типа вола? Ведь Аристотель говорил об этом совершенно серьёзно. Что, если мы будем рассматривать рабство, военнопленных земледельцев, илотов и т.п. как государственные проекты по принудительному одомашниванию класса слуг по аналогии с тем, как наши неолитические предки одомашнили овец и крупный рогатый скот?
Естественно, он приходит к утвердительному ответу. Рабство становится частью большого “проекта” первых государств по одомашниванию окружающего мира и самих себя. Они не могли принудить своё аграрное население к тяжёлым и опасным работам, опасаясь его бегства ил восстаний, поэтому принуждали к этим работам захваченное в плен и одомашненное чужое население, которое можно было заполучить только благодаря рабству, что автор и выводит как аристотелевский принцип “человеческого орудия труда”.
Кочевые народы имели более развитую культуру, разнообразнее фольклор, знали больше видов животных, рыб, растений, лучше разбирались в природных процессах и т.д., чем у оседлых. У них было больше свободного времени, а физического труда меньше. Откуда и зачем тогда появились все эти государства? Но даже если они и появились откуда-то и зачем-то, то почему они сохранились, а не распались на следующем поколении? Вряд ли уж за стену никак нельзя было попасть. Даже с сегодняшними развитыми технологиями люди умудряются перебегать, переезжать и перелетать через границы незамеченными.
Надо сказать, что и сам автор этому искренне удивляется: “Чем больше читаешь о древнейших государствах, — пишет он, — тем больше удивляешься тому искусству управления и импровизации, что позволило им возвыситься”. Джеймс Скотт говорит, что обычно государственное управление описывают как пирамиду. Однако эта сложная структура оказывается шаткой и склонной к разрушению, что “аудитория, затаив дыхание, следит за тем, как она подрагивает и раскачивается, предвидя её неизбежное крушение”.
Такой радикальный взгляд может оттолкнуть, но если только подумать о том, что всё изучение истории сводится у нас к изучению государств, правителей и процессов внутри и между государствами, то взгляд антрополога-анархиста оказывается настолько революционно интересным, что ты, затаив дыхание, следишь как подрагивает и раскачивается его текст. Однако самое красивое здесь то, что он не рушится и не разваливается.
Автор книги не только борется за свободы кочевников, но и против стереотипов, которые существуют даже в нашем языке (то есть и в сознании — я стою на том, что язык первичнее):
По сути, я хочу подвергнуть сомнению редко рассматриваемое предубеждение, согласно которому скопление населения в ядре государственных центров — это триумф цивилизации, а распад государства на мелкие политические единицы — это слом или провал политического порядка. Я полагаю, мы должны стремится “нормализовать” крушение государств как некое начало периодических и, наверное, даже благотворных трансформаций политического порядка.
“Крах”, “падение” империй звучит оценочно и однозначно, то есть не шибко научно, честно-то говоря. И обратное — “тёмные века”, “варвары” и т.д. Для нас несомненно, что победили государство и “государственное сознание”. Мы говорим и мыслим с позиции, что всё внегосударственное — плохо, слабо, грубо и глупо. Хотя автор “Против зерна” прекрасно показывает, насколько мы ошибаемся.
Недавно в Тбилиси Тамара Натановна Эйдельман читала лекцию “Как умирали империи”, где достаточно просто показала, что большие империи всё время стремятся к увеличению своих территорий. И в итоге это доводит до их распада, так как она не может бесконечно расти. Конечно, это не единственный симптом смертельной болезни, но наиболее наглядный, как мне кажется.
Честно говоря, я и до того не понимал, зачем вообще нужны территориальные войны, но теперь я окончательно убедился в том, что они не только бесполезны, но и вредны для самого государства.
Книга Джеймса Скотта “Против зерна” вряд ли заставит вас полюбить анархизм. Однако она точно заставит вас задуматься о роли государства в мире и в вашей жизни, что, как мне кажется, особенно необходимо сегодня.
Скотт, Дж. Против зерна: глубинная история древнейших государств / пер. с англ. Ирины Троцук. — М.: Издательский дом “Дело”, 2021