Историки Михаил Габович и Мыкола Гоманюк выпустили книгу «Памятники и территория. Военные мемориалы в Украине, оккупированной Россией». Она посвящена «боям за историю», сопровождающим российскую агрессию в Украине. На обширном материале авторы демонстрируют, насколько разные концепции определяют украинские и российские подходы к материальным формам памяти.
Книга иллюстрирует мировоззренческий характер конфликта, выросшего на почве «майданофобии» Кремля и ныне вылившегося в новую европейскую войну. Память о Второй мировой войне и советском прошлом претерпела в Украине изменения, которые оккупанты пытаются «исправить» или тщетно повернуть время вспять. Между тем, этот «мемориальный ландшафт» (термин авторов) — самое убедительное свидетельство в пользу сохранения даже самых токсичных монументов. Их контекст и трактовки могут меняться, но сами они буквально стоят на пути забвения и замалчивания, которые всегда приводят к новой войне.
Книга вышла в издательстве Центральноевропейского университета, который был основан в Будапеште, но находится в Вене. Ему пришлось перебраться туда из-за растущего давления со стороны венгерских властей. Десятилетием ранее ту же процедуру проделал Европейский Гуманитарный Университет, изгнанный диктатором Лукашенко из Минска в Вильнюс. Политическая эмиграция учебных заведений была грозным предупреждением Европе о близости уже по-настоящему кровопролитных войн, которые не ограничиваются дискуссиями об исторических нарративах. Книга, изданная университетом с уникальным опытом борьбы за свободу, противостоит самому существу пропаганды, какой бы из сторон конфликта она ни производилась.
В начале книги вы говорите о полевой работе, а также о привлечении оффлайн-источников и сетевых медиа, таких как телеграм-каналы с обеих воюющих сторон. Как к вам попадали издания, выходившие на охваченных войной территориях? Как происходила коммуникация с респондентами? Вероятно, вы видели не все памятники, о которых писали?
Мыкола: Никто во время написания книги не пострадал. По крайней мере, вследствие этого. Я провёл в оккупации в Херсоне семь месяцев и архивировал всё, что мне попадалось. А попадалось разное — в том числе и издания из других регионов. Определённый риск в этом был, но на фронте риск несоизмеримо больший. Что касается интервью со свидетелями, то их мы брали уже тогда, когда они были в безопасности. Памятники видели не все, конечно. Но и не обо всех мы писали, потому что практики в разных местах повторялись. В целом в нашем архиве количество описанных кейсов идёт на сотни. Многие наши респонденты прошли опасные квесты. Некоторые побывали в плену, над некоторыми издевались, кто-то оказался в других странах. Но все, к счастью, живы.
Вы рассказываете о концентрированно символических практиках — разрушении и восстановлении памятников. Чем определяется этот выбор — разрушать, оставлять, восстанавливать?
Михаил: Множеством разных факторов, в том числе — желанием показать свою власть над публичным пространством. Нам часто кажется, что иконоборцы пытаются уничтожить все памятники того или иного типа — рукотворные изображения божьих творений в исламе, идолов в Византии, Лениных в Украине. На самом деле очень часто для разрушителей главное — не повсеместное уничтожение образов, а создание образа разрушения, то есть эффектной картинки низвержения памятника. На территории сегодняшнего Ирака этим занимались древние ассирийцы и современные исламисты, как показал историк Аарон Тугендхафт в книге «Идолы ИГИЛа». А российские оккупанты в Украине в 2022 году перед камерами взрывали украинские памятники, таранили их БТРами или заставляли местных жителей срывать с них украинскую символику. Им важнее было создать для российской аудитории визуальный ряд деукраинизации, чем полностью зачистить пространство.
Мыкола: Уничтожать или нет — зависит от позиции конкретных людей. Например, в большинстве оккупированных городов и сёл памятники АТО были разрушены, а вот в городе Снигирёвка, например, памятник АТО остался, хотя город был в оккупации восемь месяцев. И он стоит в самом центре города — его невозможно было не заметить. Мы предположили, что в ряде случаев жизнь памятникам могла сохранить корпоративная солидарность. Возможно, для кого-то принадлежность к армии, органам внутренних дел или какой-то другой структуре, профессии важнее, чем национальная или идеологическая идентичность. Ну а вот уже в 2023 году пространства для самодеятельности у оккупантов не осталось. В 2023 году были снесены памятники Голодомору, хотя в 2022-м их не трогали. Тут, видимо, имел место приказ сверху.
Что происходило с многочисленными советскими монументами в Украине в течение постсоветских десятилетий? Как этот процесс соотносится с аналогичными процессами в других постсоветских странах?
Мыкола. На эту тему много написано. Если в двух словах, то после второго Майдана полетели вниз Ленины и наиболее одиозные советские руководители, а после полномасштабного вторжения все остальные. Что касается военных мемориалов, то только в одной области, а именно Львовской, произошёл систематичный снос советских памятников Второй мировой войны, да и то, не всегда полный. В остальной части Украины тысячи красноармейцев и скорбящих матерей стоят на месте.
Мемориал ВМВ в селе Банюнин Львовской области, 2023. Фото: Семён Храмцов.
Михаил: В целом в постсоветских странах и государствах бывшего соцлагеря ситуация развивалась и развивается очень по-разному. Часто говорят о систематическом разрушении советских памятников, но это очень сильное преувеличение. Сперва в Восточной Европе снесли или переместили в музеи под открытым небом множество памятников социалистической эпохи, причём в основном это происходило не по указу сверху, а по решению местных властей и самоуправлений. При этом нетронутыми остались даже некоторые памятники рабочим или социалистическим лидерам. А уж военные памятники долгое время вообще сносили или перемещали только в единичных случаях.
Первым исключением из правила стала Польша в 2017 году, когда «памятники благодарности» Красной Армии стали сносить по решению консервативного правительства. В 2022 году к ней присоединились Эстония, Латвия и Литва. Во всех остальных странах такие случаи остаются редким исключением, хотя памятников вождям социализма уже почти не осталось. В некоторых странах — Венгрии, Сербии, Боснии и Герцеговине — за последние три года даже установили новые памятники красноармейцам.
На постсоветском пространстве за исключением стран Балтии советские военные памятники в основном не сносят. Здесь наблюдаются три процесса: индивидуализация, национализация, религиозное переосмысление. Украина и Россия здесь не исключение.
Помимо добавления к советским памятникам национальной и религиозной символики вы исследуете практику раскрашивания монументов. Как это объяснить? Выглядит как возврат к архаичным античным практикам или как доместикализация, буквально как «освоение», превращение в «свой» памятник…
Мыкола: Вот именно так мы и назвали это — одомашнивание. Созданные для того, чтобы нести определённую идеологию, монументы были органически, без давления сверху, переосмыслены и превращены в надгробные памятники или кенотафы. Я, кстати, видел в одном полтавском селе, как внутрь пьедестала поместили имена односельчан, погибших вдали от родного села. Разукрашивание, полихромия — это ещё одно из проявлений одомашнивания. За обелисками стали ухаживать как за могилами. Это даже происходит примерно в одно и тоже время — на вторую неделю после Великодня, как в Украине называется Пасха. Люди идут убираться на своих могилках на кладбище, подкрашивать их, и не забывают про мемориал павшим. Тем более, что там тоже часто находятся братские могилы.
Иногда на мемориалах можно увидеть ещё и лавочки, как на кладбищах. А после Радоницы (поминальный день после Великодня) на военных мемориалах появляются церковные свечи, цветы и поминальные венки, рушники, ангелочки, поминальные конфеты и печенье. Так мемориалы, призванные прославлять подвиг советского народа, становятся своеобразными анклавами кладбищ. Это больше касается сёл, но и в городах такие практики тоже стали появляться. Вот что происходит, если ситуацию не контролировать. Я несколько раз видел, как на военном памятнике аисты вили свои гнёзда, и никто их оттуда не скидывал. Если не давить, не заставлять, не указывать как правильно, то даже памятник какому-то упырю может стать памятником торжеству мира и добра.
Гнездо аиста на обелиске ВМВ в селе Верхние Ворота Закарпатской области, январь 2024. Фото: Мыкола Гоманюк.
Разрушение монументов оккупантами, как и поспешная установка новых, в целом понятны, чего нельзя сказать о воровстве. Речь идёт не о грабеже музеев, но именно о краже монументальных объектов?
Мыкола: Если говорить об украденных на оккупированной части Украины памятниках, то таких было пять. Памятники Ушакову, Потёмкину, Суворову и Маргелову в Херсоне и ещё барельеф Покрышкину в селе Чернобаевка Херсонской области. Почему только из Херсона? Просто у оккупантов было время этим заняться. Осенью 2022 года они понимали, что Херсон им не удержать. Поэтому город разворовывался по полной. Были ограблены и музеи, и архивы, и библиотеки, и больницы, и заводы, и церкви. В Екатерининском соборе был ограблен склеп Потёмкина, откуда был украден гроб с останками князя. Но вот только вывоз памятников был удостоен объяснений и оправданий со стороны оккупантов. Их якобы «эвакуировали», чтобы украинцы их не разрушили. И это при том, что памятники Потёмкину и Маргелову был установлены уже в годы независимой Украины. Да, скорее всего, их бы убрали из публичного пространства. Но это собственность территориальной общины, и только она может ими распоряжаться и решать, где им стоять или не стоять.
Михаил: В случае с Потёмкиным есть ещё один характерный штрих. Первый памятник ему был установлен в 1836 году. Большевики перенесли его в музей, а во время Второй мировой войны он исчез. Последний вариант был сооружён в 2003 году, когда мэром Херсона был Владимир Сальдо, впоследствии назначенный российскими оккупантами губернатором области. Так вот, оправдывая вывоз памятника из Херсона, Сальдо намекнул, что раз он его установил, ему и решать, что с ним будет. Эта такая типичная привычка постсоветских политиков считать государство и публичное пространство своей собственностью.
В начале широкомасштабного вторжения многие наблюдатели в третьих странах были удивлены, что РФ восстанавливает памятники Ленину на оккупированных территориях. Почему это происходило, какую новую трактовку получали эти объекты?
Мыкола: Это делала не Россия как государство — этим занимались отдельные группы оккупантов. Как раз сейчас я вместе с Жюли Дешепер работаю над статьёй об этом. Пока рабочая гипотеза такая. Оккупированные территории Украины стали местом, куда хлынули люди, которые не могли осуществить свои мечтания у себя на родине. Кто-то поехал в Украину восстанавливать российскую монархию, кто-то строить коммунизм, кто-то доказывать субъектность своих республик. Согласитесь, в путинской России авторитет Ленина невысок. Кое-где его памятники уже перенесли из центра на периферию, кое-где это активно обсуждается. И вот оккупированная часть Украины стала тем местом, где можно было ставить Лениных, потому что у себя дома сделать такое уже гораздо сложнее. Поэтому большинство Лениных поставили в 2022–23 годах. А в 2024–25 годах, когда оккупированные территории стали превращать в обычные регионы, такие инициативы начали ограничивать.
Открытие восстановленного оккупантами памятника Ленину в Старобельске Луганской области. Декабрь 2022. Фото: KPRF.ru
Михаил: Именно этим и объясняется противоречие, на которое указали Татьяна Журженко, покойный Доминик Кола и другие исследователи: Путин «винит» Ленина в создании независимой Украины, и в то же время на оккупированных территориях восстанавливают памятники Ленину и даже ставят новые. Хотя другое объяснение кроется в общей гибридности российской исторической политики, которая выражается и в соседстве на российских танках Знамени Победы, российского флага, стяга Христа Спасителя и букв V и Z – такой имперский постмодернизм.
Вероятно, благодаря технологиям в последние годы репрезентации действительно стали важнее реальных объектов. В книге вы изучаете и медийное измерение монументальной пропаганды. Какие особенности и, возможно, приёмы, формирующие восприятие аудитории вы могли бы выделить?
Михаил: Это не новое явление. С XIX века изображения памятников стали появляться в учебниках истории. То есть со времени появления фотографических изображений памятники окончательно вступили в эпоху технической воспроизводимости. Они оказывают влияние не только на тех, кто стоит рядом с ними, но и на тех, кто видит их на картинке. Прекрасный пример — солдат с ребёнком на руках в берлинском Трептов-парке, чей силуэт знаком любому человеку, выросшему в СССР, хотя немногие были в Берлине и видели его своими глазами.
Мурал в центре Москвы. Сентябрь 2021 г. Фото: Михаил Габович.
Этот эффект иногда даже учитывался при строительстве памятника. В киевском архиве я читал обсуждение проекта знаменитого памятника «Клятва» участникам Молодой гвардии в Краснодоне (ныне Сорокино), завершённого в 1954 году. Там открыто говорилось о том, что его силуэт должен эффектно смотреться на страницах будущих учебников. Когда в 1950-е годы изображения военных памятников стали появляться в учебниках истории, использовалось два приёма приобщения к ним. Памятники за рубежом представлялись по принципу икон — их очертания абстрагировались от местного контекста, рядом с ними не было ни людей, ни ландшафта. А памятники, находящиеся на территории СССР и в принципе доступные для посещения, наоборот показывались вписанными в городскую или сельскую среду и часто в окружении людей. Таким образом они становились символами любви к малой родине школьников, ценность которой тем самым определялась через вклад в общую победу всей советской родины.
В нынешней российско-украинской войне обе стороны активно используют в своей визуальной пропаганде фотографии и видео советских военных памятников. Но делают это по-разному. Россияне преимущественно прибегают к низкому ракурсу, который в визуальной семиотике ассоциируется с иерархичностью. В верхней части изображения — бронзовые или бетонные солдаты, в нижней — живые, призванные равняться на них, оказаться достойными великих предков — и часто буквально копирующие позы изваяний. В украинском же визуальном ряду доминирует горизонтальный ракурс а ля селфи: здесь тоже выражается идея преемственности поколений, но на равных: они боролись с фашизмом, и вот и на нашу доля выпала та же фигня. Ещё часто в мемах, рисунках и видео встречается мотив киевской Родины-матери, идущей в бой против российских оккупантов, превратившись в молодую современную украинку.
Мыкола: Могу добавить, что для россиян мемориалы стали сценой. Сценой не только во время массовых действий, но и сценой для заявлений. В таких случаях многие вещи делаются как бы с молчаливого согласия, одобрения монументов. А что касается узнаваемости силуэтов, то могу добавить одну историю. В одном музее в Украине — это посёлок Белозёрка под Херсоном — есть экспозиция, посвящённая слепоглухой писательнице и учёной Ольге Скороходовой. Там есть интерактивная часть, где посетителям предлагают определить на ощупь, что это, находящееся в специальных боксах. И в этой коллекции предметов есть барельеф трептовского солдата, и вы представляете себе — некоторые люди угадывали, даже не видя его.
Экспозиция «Культура на ощупь» в Белозёрке Херсонской области. Май 2013. Фото: Мыкола Гоманюк.
Вы изучаете не отдельные памятники, а монументальный ландшафт, называя его monumentscape и соединяя идеи историка искусства Тильмана Бройера и антрополога Джиллиан Карр. Также вы исходите из того, что памятники, как люди, имеют свои биографии, опираясь при этом на Джеймса Янга и Мориса Хальбвакса. Насколько эти концепции специфичны для изучаемого материала? Есть ли другие группы объектов, которые можно так же убедительно описать в этих терминах?
Михаил: Биографию в принципе имеют любые предметы. Антрополог Арджун Аппадураи в своё время писал о «социальной жизни вещей», Мишель Каллон и Бруно Латур обратили внимание на то, что неодушевлённые предметы могут выступать социальными акторами, а Лоран Тевено ещё раньше показал, как в материальное пространство вписываются смыслы, поддерживающие социальные конвенции, и как эти смыслы меняются со временем, придавая окружающим нас вещам биографию.
Биографии памятников пишутся уже давно — например, историк-античник Венсан Азулай в своё время написал книгу о «Жизни и смерти двух статуй» в Древней Греции. Особенность нашего подхода в том, что мы написали не просто биографию, а коллективную биографию памятников. Именно для этого мы и предложили термин monumentscape. Обычно биографы и другие исследователи памятников ограничиваются несколькими известными монументами в крупных городах. Это почти всегда проблематично, а в нашем случае было бы просто бессмысленно. Советских военных памятников в Украине буквально десятки тысяч, и оккупанты взаимодействовали в основном с малоизвестными памятниками в сёлах и небольших городах. Понятие «монументального ландшафта» помогает нам разобраться в такой ситуации и понять эффекты повсеместного присутствия памятников того или иного типа. Например, как российские солдаты пытались превратить вроде бы знакомые памятники в своего рода ориентиры в пространстве Украины, оказавшемся для них неожиданно чуждым — к вопросу об «одном народе».