— Расскажи, пожалуйста, как ты начал писать — помнишь ли ты этот момент?
— Когда мне было восемь лет, я прочитал «Республику ШКИД» Белых и Пантелеева (до сих пор одна из моих любимых книг) и ощутил укол зависти, когда бывший беспризорник Лёнька Пантелеев написал поэму. Почему Пантелеев может, а я не могу, подумал я, немедленно схватил общую тетрадь в 96 листов и принялся сочинять поэму о мореплавателе и его географических открытиях. Поэма эта была чудовищна, но я пришёл с ней в детскую литературную студию «Жизальмо», и у меня началась совсем другая жизнь. В это время — 8, 9, 10 лет — я чуть не каждый день начинал сочинять новый роман или поэму, как правило, дело ограничивалось парой страниц. Уже вторую общую тетрадь я озаглавил «Малоизвестные произведения».
Подобных историй, кажется, принято стыдиться, но я отношусь к своему детству с большой нежностью и надеюсь однажды написать о нём какое-нибудь малоизвестное произведение.
— Как часто ты пишешь и когда ты понимаешь, что стихотворение закончено?
— Не очень часто. Стихотворение либо сочиняется моментально (то есть от нескольких минут до часа), либо вызревает на протяжении месяцев, конденсируясь отдельными идеями и строчками, которые потом срастаются. Я понимаю, что оно закончено, когда меня самого удивляет, что получилось.
— Что тебя вдохновляет?
— Незадолбанность. Также геология, физика и астрономия. Также разные книги. Также, понятно, окружающее пространство, из которого при желании можно много чего слепить. Нечастое ощущение — при общении с людьми ли, с книгой ли, — что я совершенно правильно понял, что мне сказали. Бывает и негативное вдохновение, антивдохновение. То есть поводы для стихов, которых лучше бы не было.
— Интересно, то есть для стихов есть повод и антиповод. В твоём случае ты пишешь спонтанно, или бывает более-менее регулярная практика или же сочетание?
— Как я уже сказал: бывает и так и так — и спонтанно, и обдуманно. Не то, что я сажусь к столу писать стихотворение, так, понятно, никогда не было. Отдельно интересно, что между моментальными и долгими стихами потом нет какой-то типологической разницы.
— Быстро ли собираешь книги?
— Когда я понимаю, что уже набралось стихов на книгу, собираю её достаточно быстро. Другое дело, что между книгами проходит обычно года три.
— Насколько я понимаю, книга «Ледники» была написана уже в Армении, и на мой взгляд, это одна из лучших твоих книг — сложно ли она тебе далась?
— Первая часть «Ледников» и одно стихотворение из второй части были написаны в России. Это были в основном стихи ковидного времени, тогда вообще я начал писать как-то по-другому, как мне больше нравилось. А вторая часть — да, в Армении, частью в Грузии. Стихи, написанные сразу после начала полномасштабной войны, дались тяжело.
— Как вообще тебе жилось в Армении? Что нравилось или не нравилось?
— Начало было ужасным, но Армения в этом нисколько не виновата: просто я был в таком состоянии в первый месяц после приезда, что чуть не умер. Иногда мне кажется, что и умер — а сейчас живу какой-то другой я. Но всё-таки меня там спасли. А потом, когда стало возможно хоть что-то соображать и делать, в Армении мне было прекрасно. Всю жизнь я буду Армению любить и благодарить. Не только за свою жизнь там, не только за жизнь там моих друзей, но и вообще за то, какая она прекрасная. Огромная моя мечта — чтобы у неё было всё хорошо, чтобы в её жизни не было больше никаких войн и страданий.
— Какие в Ереване были любимые места?
— Мы жили в Айгестане, то есть над центром города, эти айгестанские улочки, в которых трудно разобраться, я страшно полюбил, как и совсем микроскопические улочки Разданского ущелья. Постоянно ходили туда-сюда по улице Абовяна (а если хотелось более спокойной прогулки, то по Налбандяна) — и в целом из Кентрона редко вылезали, хотя навещали и Нор-Норк, и Арабкир. Есть феерический Конд, какая-то другая планета в центре Еревана. Потом, разные длинные парки — от Тумо до детской железной дороги, по рельсам которой хорошо гулять. Очень я любил книжный развал на Кольцевом бульваре, часто туда зарывался, много разного купил — большая часть осталась в Ереване, но кое-что поехало со мной дальше. Закат на последних этажах многоэтажек на окраине, когда между панельками выглядывает Арарат, изумителен. Когда на проспекте Баграмяна открылся книжный «Коммон граунд», естественно, я стал туда постоянно ходить, и презентация «Ледников» там прошла.
— Заметил ли ты изменения в своём письме или чтении в эмиграции? Если да, то какие?
— В письме, конечно, всё время по крупинке что-то меняется — не говоря уж о проникновении реалий; в Америке от проникновения реалий вообще трудно куда-то деться, и с этим удаётся играть, над этим получается иронизировать. В целом мне кажется, что я в последние года два стал писать проще, чуть более личностно, более дробно. Во время «Ледников» меня больше всего интересовал холод. Сейчас меня интересуют всякие биотопы, вроде лесов и болот, и идея связности — и ритмическо-интонационной, которая всей этой стиховой дробности не даёт распасться, и гуманитарной. Собственно, поэтому следующая моя книга будет называться «Верёвки в болоте». Думаю, с опытом эмиграции это связано напрямую: думать про связи, которые обрываются, и которые выдерживают натяжение, и которые задубевают без дела, как те самые веревки в болоте.
Вопрос о чтении болезненный. Я оставил, среди прочего, свою библиотеку — а для меня это были не просто книжки на полках, а выстроенный инструмент, в котором я точно знал, где что находится и зачем мне может понадобиться. Собирать новую библиотеку, чтобы опять с ней потом разлучиться, я не готов. Но поскольку мне всё время надо что-то читать, она сама собирается. Другое дело, что как раз в Армении я начал читать электронные книги с читалки — и это другой опыт общения с текстом. А потом я поступил в аспирантуру в Беркли, и здесь понадобилось много всего перечитывать — собственно, всю русскую классику. И университетская библиотека здесь потрясающая, я был бы готов в ней жить.
— Насколько я знаю, ты ещё занимаешься критикой, а также делаешь короткие музыкальные обзоры в своём микроблоге. Не вызывает ли у тебя такое погружение в процессы разочарования от всего?
— Музыкальные заметки — это так, на автомате, серьёзно я к ним не отношусь и других прошу не относиться. А критика — одно из любимых занятий: какое же тут разочарование? Выходит столько книг, что, очевидно, многие из них будут замечательными. Имеет смысл об этом подумать и рассказать. В том числе самому себе признаться в любви к ним.
— Кого из современных авторов ты можешь выделить?
— Давай так: я назову поэтические и прозаические книги, которые на меня за последний год произвели большое впечатление. Это «Власть исключений» Нины Ставрогиной, «Положение» Влада Гагина, «Заходя в лес, приходишь к могиле отца» Виталия Зимакова, «Не трогай нас» Михаила Айзенберга, «Геката» Анны Глазовой, «Голодное озеро» Григория Стариковского, «Татуировка в виде косули» Александры Цибули, «Крестоцветы» Ольги Зондберг (поэзия); «Фокус» Марии Степановой, «Сибиллы» Полины Барсковой, «И я подумала о Скотте» Ирины Машинской, «Такого света в мире не было до появления N.» Оксаны Васякиной (проза).
Понятно, что список важных для меня авторов будет больше. Я, например, ещё не добрался до двух последних книг Алексея Порвина, но уверен, что они мне понравятся. То, что пишет Линор Горалик, меня часто поражает. Если Роман Михайлов выпустит новый роман, я его сразу же прочитаю. Понятно, что не пропускаю Сорокина.
— Кто на тебя повлиял и есть ли вообще такие влияния?
— Родители очень сильно повлияли. Жена и дети. Та самая детская литстудия — исключительно важная влияние. Несколько человек, которых я мог бы, наверное, назвать учителями — от Григория Кружкова, Галины Белой и Натальи Горбаневской до Дмитрия Кузьмина и Андрея Мороза. Понятно, что самое разнообразное чтение и найденные в нём идеи. А если речь о том, замечаю ли я чужие влияния в своих текстах — то да, конечно, бывает; это бывали и Цветков, и Барскова, и Дашевский, и Бородин, и Ерёмин, и даже как-то раз Егор Летов; когда это выглядит неприлично-эпигонски, я усмехаюсь и такое стихотворение выбрасываю; когда это скорее что-то похожее на диалог — с благодарностью сохраняю.
— Не хотел сам заняться музыкой? Была у тебя когда-нибудь своя группа?
— А я занимаюсь — но совершенно по-дилетантски. Я ходил в музыкальную школу, занимался там классической гитарой, пять лет спустя бросил, но играть сам для себя продолжил. В 13 лет мы с моим другом Тошей Сергеевым, ныне известным как музыкант Антон Маскелиаде, организовали группу «Тритон утонул» и записывали альбомы сначала на кассеты, потом на компакт-диски, бывшие в двух экземплярах. В какой-то момент она превратилась в квартет и провела несколько выступлений (в том числе в «Проекте ОГИ»). А в 2008 году мы с моей женой несколько месяцев жили в Вене и познакомились там с ещё одним моим другом Тёмой Гординым — с ним мы организовали дуэт «Пойдём выйдем», сочинявший в основном издевательские песни на всякие актуальные темы из интернет-пространства. В одиночку же я сочиняю песенки для проекта под названием «Верзавок копал» — впервые он появился, когда мне было 11 лет, а спустя более чем 20 лет я его возродил. И даже отправил две песни в журнал ROAR! В общем, я это всё люблю, но серьёзно к этому не отношусь — у меня так бывает в том числе с очень любимыми вещами.
— Какая музыка нравится лично тебе, что можешь выделить из недавнего?
— В последние годы я музыки слушаю очень много. Из того, что понравилось в этом году: крутой авант-поп Кэмерона Уинтера (альбом с обманным названием «Heavy Metal»); волнующий инди-альбом The Weather Station «Humanhood»; новый альбом Анны Би Сэвидж (чуть похуже, чем предыдущий, но всё равно отличный); сверхэнергичная и диссонансная запись The Young Knives «Landfill»; красивая и тонкая коллажная работа Piam «The Longest Day»; блестящий альбом саксофониста Алабастера ДеПлюма, немного напоминающий поздний «Аукцыон»; очень разнообразный альбом Тунде Адебимпе «Three Black Boltz»; прекрасная дримпоп-пластинка Men I Trust «Equus Caballus»; отличный, слегка радиохедовского толка альбом «Мегаполиса» «С прочностью нитки»; глубокая работа Лиры Прамук на стыке академической музыки и электроники (альбом «Hymnal»).
— Сейчас ты живёшь в Америке, нравится ли там тебе и как вообще возникла идея туда уехать, а главное, как удалось её воплотить?
— Я задумался, что надо что-то дальше делать, и решил попробовать поступить куда-нибудь в аспирантуру на славистику. Меня взяли в Беркли, за что я очень благодарен. Между решением и отъездом было много сложностей — в основном бюрократических. Не могу сказать, что здесь просто живётся — но точно не скучно. Я в Америке до этого бывал неоднократно, а вот в Калифорнию попал впервые. Тут такая эдемская природа, цветы круглый год, за цветами — масса социальных пропастей и опасностей. И без машины тяжело — пришлось мне научиться водить, чего я всю прошлую жизнь успешно избегал.
— Что для тебя «современная литература» и как ты думаешь, стоит ли сейчас «заниматься литературой» или, может быть, есть нечто гораздо более интересное?
— Да наверняка есть, но так уж получилось, что для меня самое интересное — вот это. Современная литература — это та, про которую понятно, что она не могла появиться раньше. Довольно много текстов, которые пишутся здесь и сейчас, этому критерию не отвечают. Литература питается своим временем и опережает, перерастает его.
— Чего бы ты никогда не стал писать?
— Доносов — банальный ответ. Ну и рецензий на книги, которых я не читал.
Демагог — журнал о независимой культуре.
Мы берём интервью у андеграундных режиссёров, выпускаем рецензии на главные книги независимых издательств, рассказываем о новостях культуры, репрессиях, цензуре и релизах, публикуем аналитические материалы о прошлом, настоящем и будущем.
Вы можете помочь рассказывать больше и чаще настоящей живой культуре, подключив ежемесячное пожертвование на Boosty или Patreon. Помните, что Демагог — свободный журнал для свободных людей. Мы зависим только от вас!