Фотографии из книги "Мама мыла раму"

Книга “Тайный ход” Льва Рубинштейна, вышедшая третьей в рамках горизонтального издательского проекта “24” (в независимых издательствах по всему миру — Тель-Авив, Стокгольм, Москва, Ереван, Берлин — одновременно выходит одна и та же книга), на мой взгляд, объединяет всю рубинштейновскую поэтику.

Казалось бы, несколько стихотворений “в столбик” и неоконченная мемуарная проза — чего ж тут объединяющего? Это и не знаменитые карточки, и не любимые многими колонки, и не что-то экспериментальное, новое. Просто какие-то посты в фейсбуке собрали вместе и опубликовали. 

Лев Семёнович Рубинштейн в середине семидесятых годов придумал “стихи на карточках”. Сейчас это закавыченное сочетание выглядит второй фамилией: Лев Семёнович Рубинштейн-Стихинакарточках. Но тогда уже существовали и стихи (ну, например, Александр Петрович Сумароков таким шалил), и карточки (ну, например, Владимир Владимирович Набоков таким шалил), и даже “стихи на карточках” (ну, например, Всеволод Николаевич Некрасов таким шалил). Но Рубинштейн придумал не сам текст, чудесным образом организованный, а пространство между текстами. Оказалось, что если текст разорвать, то окажется, что в промежутках тоже что-то есть.

Это я сейчас немного упрощаю, можно посвятить диссертации (и посвящают же) рубинштейновским карточкам. Да и сами карточки для Рубинштейна не были застывшей формой. С середины семидесятых до примерно середины нулевых (в таких временных границах существует карточка у Рубинштейна) поэт всё время экспериментирует. Здесь я рекомендую “Большую картотеку” — самое полное собрание “стихов на карточках” Рубинштейна, вышедшее в “Новом издательстве” в 2015 году — прочитать подряд от первого до последнего. 

От гиперконцептуализма (такое я придумал сейчас слово для обозначения того типа текста, когда он построен на одной выбранной автором логике: напишу-ка я текст, где каждая карточка будет начинаться с “ЭТО ВСЁ”; напишу-ка я текст, где каждая карточка будет начинаться с “можно”; напишу-ка я текст, состоящий из названий несуществующих стихотворений и т.д.) Рубинштейн приходит к тому, что сам он называет “нон-фикшном”, а один из главных рубинштейноведов Марк Наумович Липовецкий “субъективностью”. Проще говоря, в ранних текстах поэт пишет: 

Внимание!
Автор среди вас.

Автор.

А в поздних своих текстах:

Итак, я здесь!

Отстранённый “Автор” (с большой буквы ещё!) меняется на “я”. Автор из героя текста становится рассказчиком. Он вспоминает о детстве, перелистывает старые фотографии, перемешивает бытовые фразы из разговоров знакомых, соседей, перечисляет родственников и т.д. Одним словом, делает всё то же, что и мы, простые люди.

Одно из самых известных его стихотворений — “‘Мама мыла раму…’”. Рубинштейн написал его в 1987 году. Начинается оно фразами из букваря или из речи ребёнка:

1
Мама мыла раму.

2
Папа купил телевизор.

3
Дул ветер.

4
Зою ужалила оса.

5
Саша Смирнов сломал ногу.

6
Боря Никитин разбил голову камнем.

7
Пошёл дождь.

Скоро мы понимаем, что это набор воспоминаний. Лирический герой (пусть и очень условный) вспоминает своё детство. Впрочем, и эта речь двоится: часть занимают воспоминания, а параллельно разворачивается “погодный” сюжет:

3
Дул ветер.

<...>

7
Пошёл дождь.

<...>

46
Дул ветер.

<...>

50
Пошёл дождь.

<...>

73
Всю ночь бушевал ветер, также была и гроза.

74
Была ужасная погода, всё изменялось и текло.

75
Из-за угла повеял ветер, принёс прохладу и тоску.

76
Ударил гром, возникла скука, смятенье пенилось в груди.

77
Во тьме свистело и сверкало, град в крышу страшно колотил.

78
Верхушки елей трепетали, повисли тучи над крыльцом.

79
Вначале было как в начале, но всё закончилось концом.

80
Всё было надо мной как прежде, но подо мной шаталась твердь.

81
Кружили, падали, и плыли, и уходили кто куда.

82
В тот день всё было как обычно.

83
Я встал, оделся…

Повтор и разрыв закручивают текст в воронку настолько, что, в конце концов, появляется ритм, а за ним и рифма. 

Стихотворение начинается воспоминаниями о детстве: обрывочными, нескладными, прерывистыми. Иногда почему-то в промежутках между воспоминаниями рассказчик говорит нам о погоде (Дул ветер. Пошёл дождь). Но поначалу это почти и незаметно. Но вот он повторяется (Дул ветер. Пошёл дождь). И промежутки растягиваются, на повторе, на повороте, на сгибе что-то идёт трещиной, а из трещины вдруг: Всю ночь бушевал ветер, также была и гроза. Была ужасная погода, всё изменялось и текло. Из-за угла повеял ветер, принёс прохладу и тоску. Ударил гром, возникла скука, смятенье пенилось в груди и т.д. То есть в тексте соперничают логика рассказчика (воспоминания) и логика художественная, эстетическая. Вторая побеждает.

В 2022 году в “Новом издательстве” выходит книга Льва Рубинштейна “Мама мыла раму” — “мемуарная проза о детстве и отрочестве в форме комментария”. Рубинштейн говорит о каждой своей карточке из стихотворения. Почти все они автобиографичны. Например, в стихотворении он пишет:

19
У бабушки был рак.

20
Бабушка умерла во сне.

21
Я часто видел бабушку во сне.

22
Я очень боялся умереть во сне.

А в книге мемуарной прозы комментирует:

19.
У бабушки был рак

Когда мне было десять лет, у бабушки был обнаружен рак, и она слегла.
Она болела всё лето и начало осени.
Что я запомнил из тех дней? В общем-то, ничего, кроме огромной резиновой кислородной подушки тёмно-зеленого цвета, которую мама притащила из аптеки. Это было уже за несколько дней до бабушкиной смерти.
Подушка показалась мне красивой и торжественной.

20.
Бабушка умерла во сне

И я оказался свидетелем этого.
Мы с бабушкой спали в одной комнате. Среди ночи я проснулся, чтобы сходить в уборную, и обратил внимание на то, что я не услышал ставшего уже привычным бабушкиного громкого хриплого дыхания.
Я как-то сразу всё понял и стал будить родителей.

<...>

22.
Я очень боялся умереть во сне

Был такой период. Довольно долгий.
Я даже помню, с чего это началось. 
Сидела у мамы соседка Раиса Савельевна и говорила: “Представляете себе — Матвей Маркович, муж Ольги Львовны, лёг спать, заснул и уже не проснулся. Ужас какой!”
С этого момента страх заснуть и не проснуться на долгое время стал самым главным страхом, заслонившим все прочие, включая дикий страх забыть текст торжественной клятвы, которую надо было произнести наизусть при церемонии приема в юные пионеры.

В книге “Тайный ход”, которую Рубинштейн стал писать через год после мемуарного комментария к стихотворению, он описывает тот же эпизод, но почему-то совсем по-другому:

Это была, в общем-то, всего лишь вторая смерть в моей жизни. Первой, когда мне было восемь лет, умерла моя бабушка, мамина мама. Бабушка долго болела и умерла во сне. Мы жили вместе, и я спал с ней в одной комнате. Я проснулся ранним утром от голосов родителей. Они говорили тихо, чтобы не разбудить меня, но я проснулся. Я не слышал отдельных слов, но я понял, что произошло. И я, помню, плотно зажмурил глаза, притворившись спящим. Почему и зачем я так поступил, я не помню, точнее, не знаю.
После этого я долгое время боялся заснуть, потому что боялся не проснуться. Как бабушка. Со временем это прошло но было это довольно долго, года полтора или даже два.

В первом случае ему десять лет, когда умирает бабушка, во втором — восемь; в первом случае он проснулся, понял, что она умерла, и разбудил родителей, а во втором — проснулся от тихих голосов родителей; в первом случае боялся умереть во сне, потому что соседка сказала, что так умер Матвей Маркович, а во втором — потому что так умерла бабушка. 

Все эти детали незначительны, память может их исказить. Но тем искажения и интересны, что они остаются в прозе. Мы не знаем, какое из двух описаний более достоверно, они существуют в памяти автора и в его текстах на равных правах. 

То же происходит и в стихах: разрывы между карточками становятся не просто визуальным приемом, но приёмом авторского высказывания. Разрывы между воспоминаниями во многом и становятся центральным элементом рубинштейновских стихов. 

Это не воспоминания, а вспоминание. То есть здесь важен сам процесс работы памяти — не исторической или, прости Господи, коллективной, но личной, частной, а потому необъективной и даже ущербной.

Лев Семёнович Рубинштейн всё время убегает от определения, от попытки его пришпилить булавкой и сказать: он вот такой. “Стихи на карточках” — это стихи? На первый взгляд — определённо. С другой стороны, если автор так легко переделывает стихотворение в мемуарную прозу, то карточки становятся заготовками для чего-то большего, концентратом текста, который можно развести в прозу. 

В 1985 году Рубинштейн пишет стихотворение “Примеры для подражания. Тетрадь 1”, внутри которого есть кусочек:

34
Безветренно в могиле,
Несолнечно в гробу.
Ты спросишь: что мы забыли
На этом берегу?

35
Придётся за семь вёрст скакать,
Чтоб киселя хлебнуть.
Ничего, что нечего сказать, —
Скажи хоть что-нибудь.

36
Последний час назначен
На некоторую ночь.
Ты спросишь: нельзя иначе?
А я чем могу помочь?

37
Придётся взяться за уздцы,
Пока свет не погас.
И пусть летят во все концы
Обрывки магических фраз.

38
Одни лишь картины детства
Согреют и спасут
От горького сиротства,
Переполнившего сосуд.

39
Придётся многое забыть
И заново начать,
Чтоб быть всегда, всегда чтоб плыть,
За всё чтоб отвечать

40
Нет истинности текста,
Есть истинность пути —
В зависимости от контекста
Мы знаем, куда идти.

41
Придётся так на свете жить,
Как ты и раньше жил.
А если голову сложить,
То так, как заслужил.

В книге “Тайный ход” это стихотворение издано как самостоятельное, не в виде карточек с небольшими изменениями, ломающими ритм. Значит, стихи на карточках концентрат не только прозы, но и, собственно говоря, стихов. Более того, в очень хорошей статье Ирины Сурат о стихах из сборника “Тайный ход” этот текст рассматривается как одно из поздних стихотворений “в столбик”. Но тем не менее она пишет о зыбкости границы между стихом и прозой в этом тексте:

“Лишь в зависимости от того или иного контекста / Мы знаем, куда нам идти”. Про “контекст” как будто взято из научной статьи, но в нём-то всё и дело. Это слово подсвечивает пафосное высказывание и настраивает наше восприятие — “в зависимости от того или иного контекста” стихи оказываются пафосными или нет, смешными или трагическими. Теперь у нас есть контекст — “Куплеты под занавес” стали реально завещательными после того, что случилось с автором. Кроме того, фраза про контекст создает границу стихов и прозы — ту границу, о которой Лёва думал и говорил (в том числе на последнем своем публичном чтении 8 декабря 2023 года в Пространстве “Внутри”), которую остро ощущал, демонстрировал, разрушал. Всё это — тонкие стилистические настройки, характерные для поэтического почерка Льва Рубинштейна.

Даже мемуарная часть “Тайного хода” начинается с ритмизованного текста: “В минуты жизни трудные я с давних пор привык спасаться, включая на полную мощность механизмы памяти…”. Начинается с “Молитвы” Лермонтова (“В минуту жизни трудную / Теснится ль в сердце грусть…”), но уходит от неё, продолжая ямб, а потом и ритм обрывается.

Память — одна из главный (а может быть, и главная) тем “Тайного хода”:

Там же жила её сестра Валя, носящая, в соответствии с традициями двора, тоже другую какую-то фамилию, какую — не помню. Нет, помню, Арсеньева.

Или в другом месте:

Помню, помню. Сколько себя помню, помню и это. Помню, что в один из самых тёмных и студеных дней года всё прогрессивное человечество с небывалым подъёмом отмечало день рождения великого вождя и учителя. И отмечало до тех пор, пока…
Ладно. Об этом учителе и вожде я ничего говорить и писать не буду — хватит уже, я считаю. Хватит. Я лучше расскажу про что-нибудь совсем другое. Про свадьбу, например. Да, представьте себе, про свадьбу!

И ещё один пример из текста:

И до сих пор в тех или иных жизненных, общественных или политических ситуациях я время от времени вспоминаю о том, что значит “перекрутить фитиль”. Я-то знаю. Я-то помню…
Начав вспоминать, остановиться уже невозможно. И все эти выплывающие наружу антикварные кадры, сцены и обрывки навсегда уже со мной. 
Я помню клубящихся в густом котлетном дыму тёток в разноцветных халатах, вертлявого мальчика Костю, пытавшегося шваброй вытащить из-под тумбочки закатившийся туда резиновый мячик, девочку Таню с куклой Розой в руках, седого и растрёпанного Соломона, стоявшего в дверях с шахматной доской и бессмысленной улыбкой, помню всё.

В этой маленькой книжечке Рубинштейну вновь удаётся совместить стих и прозу, лишив их всяких границ, обнаружить в себе ненадёжного рассказчика-ребёнка и забывающего старика, всех запутать и остаться неопределённым и неопределимым.

Рассказывают, что когда издатель Андрей Курилкин собирал и приводил в надлежащий вид рассеянные по миру тексты, архивы, карточки для “Большой картотеки”, оказалось, это не так-то просто, потому что рассеянность привела к тому, что некоторые тексты оказались в разных редакциях, и на вопрос, какая из них правильная, Рубинштейну приходилось смущённо отвечать: “Понятия не имею”.