Металл пел. Сначала мелодия была неразборчивой, но чем сильнее становился ветер, тем отчётливей было слышно его печальную песню. Рассматривая ребристую крышу пограничного пункта, я вслушивалась в жалостливый вой, идущий откуда-то сверху, и пыталась понять, какая утрата оплакивалась на этот раз.
Столб со знаком «Стоп! Зона таможенного контроля» раскачивался из стороны в сторону. Из-за сильных порывов казалось, будто столб был лёгким и гибким, как тростник. Он пружинисто сгибался, а потом, вставая на место, выпрямлялся во всю длину. От этого движения раздавался глухой звон. Под этот повторяющийся ритм: тоскливый металлический плач, короткие позывки столба, едва слышное шебуршание очереди — жизнь на границе передвигалась рывками, то заглатывая, то выплёвывая людей на паспортном контроле.
Свет был только на КПП. Белые прожекторы, установленные прямо над таможней, освещали несколько первых человек из очереди, чей хвост терялся в темноте. Уже через пару метров после последнего шлагбаума не было ничего, кроме плотного мрака. Ночная тьма была густой, как обувной крем. Люди с трудом выкарабкивались из неё на свет и, попав под прожекторы, стирали с себя жирную черноту. Измождённые от долгого стояния, они присаживались на бордюры, и почти сразу же их окрикивали пограничники: садиться было запрещено.
Когда я пришла в конец очереди двенадцать часов назад, тревога отскакивала внутри меня, как небольшой резиновый мячик. Такой мячик раньше можно было выиграть в автомате за пять рублей. В школе на переменах задиры с силой кидали его в стену, и, отлетая от её гладкой поверхности, мячик впивался в кого-нибудь из медлительных одноклассников, не успевавших увернуться. Я хуже всех бегала стометровку и потому постоянно возвращалась домой в синяках. Даже сейчас, по прошествии многих лет, я всё ещё была такой же хрупкой и боялась, что напряжение могло разбить меня в любой момент.
Но, по мере продвижения очереди, беспокойство моё утихло.
Ожидание было монотонным, большую часть времени ничего не происходило. В четыре, когда я заняла своё место, уже стемнело. Редкие лица в очереди было подсвечены телефонами: заряжать их было негде, и люди экономили батареи. Никто не разговаривал. Мы жались друг за другом в темноте, пока ветер бросался на коридор из металлической сетки и яростно гремел ей. От усталости и холода постепенно страх выдохся, и к моменту, когда я оказалась на КПП, на меня навалилась сонливость, тяжёлая, как дублёнка.
«Ну что, подышали? Возвращайтесь. Телефончик не забудьте, не оставляйте его», — высунувшись из двери, офицер кивком указал на ведро, где я закопала под мусор свой телефон. Нехотя, я зачерпнула мусор и вытащила телефон, теперь уже в потёках йогурта, крошках и пепельных следах от бычков. Чтобы не запачкать новое пальто, я вытянула телефон перед собой и пошла за мужчиной в кабинет.
Он обернулся ко мне и, увидев грязный телефон, взял его за бок и вытер о мой рукав. Молочная полоса растеклась зловонной кляксой на шерсти. Офицер достал телефон из чехла и ещё раз тщательно протёр его о моё пальто, на этот раз у груди. Теперь телефон снова был чистый. Мужчина положил его к себе в карман и пропустил меня в комнату.
Внутри небольшого кабинета 132 («Служебное помещение. Посторонним вход запрещён») не было ничего необычного. Один стол был пристроен у окна, а второй всунут в угол. На каждом — по небольшому монитору, проводной клавиатуре и мышке, разница была только в чашках рядом с компьютерами. Ближе ко мне стояла красно-зелёная громадина: «Сто лет пограничной службе». А на другом ждала своего владельца чашка поскромнее, с минималистичным курсивным «Виктор» на белом фоне. На узком подоконнике умостились чайник, открытая коробка «Липтона» и небольшой кулёк с пряниками и заветревшимся зефиром. Я методично вносила увиденное в свой внутренний архив.
Между этим офицером и человеком, который забрал мои документы в зеркальной будке паспортного контроля, была значительная разница. Хотя я и увидела только короткие пальцы с ощипанными ногтями и кровоточащей каёмкой из откусанных заусенцев, забравшие паспорт, кабинетный офицер показался более ухоженным.
Усевшись за стол с юбилейной чашкой, мужчина педантично поправил маску, проверяя не выбилась ли она из-под свитера. Чёрная плотная ткань закрывала его лицо целиком и чуть топорщилась на затылке, как плохо натянутый носок. Я снова подумала, что, наверное, ему ничего не видно через эту маску. Весь он будто был упакован в чехол: его голова была спрятана под эту ткань, а руки были утрамбованы в чёрные медицинские перчатки, поверх которых на улице он носил ещё и чёрные утеплённые рукавицы. Сверху на этот чехол была натянута форма: тёмно-зелёный пиджак и такие же штаны.
Офицер закинул ногу за ногу, и под задравшейся штаниной я увидела высокие чёрные компрессионные гольфы. Я и сама носила такие, когда долго работала сидя или ездила в далёкие поездки в автобусах. В отличие от маски и перчаток, казавшихся новыми, гольфы были покрыты небольшими катышками от частой стирки. Частая ошибка новичков. Гольфы лучше всего стирать руками: так меньше повреждается компрессионная сетка, и это помогает сохранить ткань. Я открыла рот, чтобы поделиться с ним своим наблюдением, но почти в ту же секунду одёрнула себя.
Любопытнее всего в нём была его обувь. Это были лакированные остроносые туфли, совсем не подходящие к остальной его одежде. Блестящие туфли переливались в ярком свете кабинета, как спинки жуков. Такие ботинки люди носят на праздники: выпускные, юбилеи или свадьбы — а для работы выбирают более комфортную, простую обувь. Но, может, для этого офицера поход на работу был праздником.
Я рассматривала кабинет и человека в нём, запоминая даже самые незначительные детали. И моя память о вчерашнем дне, и воспоминания о прошедшей неделе отодвинулись, уступив место подробной описи этой встречи. Я отметила: колючий, едкий запах хвойного парфюма; небольшое пятнышко на лацкане пиджака офицера и кругляши сбившегося ворса на его штанах; чайные круги на горле чашки, стоящей рядом с ним; марку компьютера (Dell) и марку клавиатуры (Logitech) и то, что они не совпадали; четыре продольные глубокие полосы на корпусе стола, открывающие бледноватую мякоть ДСП; скомканную пластиковую бутылку в мусорке («Святой источник»); длинную белую лампу в металлическом наморднике, прикрученную к стене, с выдернутым шнуром; распечатанное объявление «Уходя, гасите свет!», на котором была дорисована рожица; скошенную панель подвесного потолка в серых рытвинах в самом углу комнаты; жирное, отёчное пятно плесени под окном; лушпайки белой краски под батареей; жемчужную цепочку жалюзи, провисшую без натяжения; мерцающий свет в одной из пограничных будок, на которую выходили окна кабинета; тихий металлический вой, идущий с улицы. Все эти наблюдения не имели никакого смысла и ничем не могли мне помочь. Но я всё равно фиксировала их.
«Давайте попробуем ещё раз. Всё-таки на пятнадцать лет мы уже у вас нашли материалов. Телефон вы попытались выбросить, а это ещё три года минимум за препятствие следственной работе. Будете сотрудничать — может, я вам что-то смогу сбить, это всегда в вашу пользу».
«Давайте», — легко согласилась я и расстегнула пальто. В сравнении с улицей, где от сильного ветра дубели руки, в кабинете было тепло. Сложив пальто на спинке стула, я выпрямилась, ожидая его вопроса.
Но офицер не торопился ничего у меня спрашивать. Поудобнее устроившись на стуле с колёсиками, он тоже снял пиджак. Под пиджаком оказался тонкий шерстяной свитер с крокодильчиком. Зачарованная, я смотрела на зелёного крокодильчика с игривым оскалом, случайным образом сочетающегося с тёмной униформой.
«Начнём с самого начала. Ваше ФИО».
«Крумкач Аглая Николаевна».
«Где и когда родились?»
«Город Минск, первого августа девяносто шестого года», — я повторила всё то же самое, что говорила нескольким другим людям: и человеку за зеркалом, и сотруднице таможни, и самому этому офицеру полчаса назад, когда он только начал со мной беседовать. Тогда он ничего не вносил в компьютер. Мужчина задавал вопросы без заинтересованности: мои ответы ничего не значили, и он двигался по списку, не особенно вникая в детали. После того, как он осмотрел мой телефон, ситуация изменилась, и теперь офицер, неторопливо стуча клавиатурой, записывал за мной.
«Ну хорошо, если вы настаиваете. Рассказывайте тогда про семью».
«А что рассказывать?».
Он утомлённо выдохнул: «Ну, кто они по знаку зодиака. Рассказывайте ФИО, даты рождения, кем и где работают».
«Отец: Крумкач Николай Александрович, мать: Крумкач Валентина Петровна. Папа работает инженером, мама — медсестра».
«Даты рождения?»
Я запнулась и смущённо ответила: «Я не помню. Отец в мае родился, мать — в июле. Кажется, десятого числа».
«Ну и что вы за дочь такая, даже дат рождения не знаете? — офицер покрутил мышкой и, приблизившись к монитору, кивнул мне: — Отец — 13 мая, мать — 15 июля. Запишите себе потом в календарь, чтобы не забыть. Ну хорошо, а где они работают?»
«Отец на заводе, а мама в городской больнице».
«Послушайте, мне что, из вас вытаскивать клещами всё это? Не до утра же нам здесь сидеть. На каком заводе, в какой больнице — мне в дело ваше вписать нужно. Какую школу вы закончили?».
«Первую гимназию города Минска. Папа работает на заводе рядом с нашим домом, я даже не знаю, какое у него название. А мама — во второй городской больнице».
За окном очередь медленно двигалась. Пожилая пара, еле переставляющая ноги, получила паспорта из окошка и вдруг ожила. Быстро подхватив сумки, боясь, что их пропуск могут отменить, они исчезли в темноте. Человеку следом за ними повезло меньше: его отвели в сторону, как и меня, и сказали ждать.
«Образование у вас какое?»
«Магистерский диплом».
«Это что? У меня тут на выбор такие варианты: старшая школа, ПТУ, университет, учёная степень», — офицер щёлкнул несколько раз и кивнул, как будто подтверждая, что других опций нет.
«Ну тогда учёная степень».
«Ничего себе. Хвалю за стремление к знаниям. Как там говорили: учиться, учиться и ещё раз учиться, да? — видимо, он заулыбался под маской, потому что ткань натянулась, и сквозь неё проступили его тонкие губы. Его рот был похож на узкую щель. — Теперь давайте под запись цель вашего визита».
«Я еду навестить бабушку, так как узнала недавно, что её перестанут лечить и она скоро умрёт».
Он набрал мои слова и, откинувшись на спинку кресла, стал немного покачиваться:
«Ну давайте я спрошу, чем болеет бабушка».
«Она болеет раком щитовидной железы».
«У нас многие болеют таким раком, знаете ли. Государство делает всё возможное, чтобы у людей был равный доступ к здравоохранению. А вы вот прямым текстом говорите, что лично вашей бабушке не помогли, да? Получается, распространяете анти-государственную риторику?»
«Я ничего такого не имела в виду».
Мои слова насмешили его. Чёрная складка улыбки разбухла ещё сильнее, теперь почти доходя до ушей.
«Все так говорят… Ну ладно, покажите, как она умирает».
Я не поняла, что он имел в виду, и повернулась к нему, думая, что он пояснит, что мне нужно сделать.
«Чего сидите? Показывайте, показывайте», — он достал из шуфлядки небольшую цифровую камеру. Я ездила с такой на море с родителями. Если бы та камера оказалась сейчас у меня в руках, в ней по-прежнему можно было найти калейдоскоп из ракушек, барашков волн и обрезанных загорелых ног с полосками от сланцев. Что можно было найти в камере офицера?
Объектив выехал с тихим жужжанием, и, наведя его на меня, офицер нажал на кнопку: «В любой момент, когда вы будете готовы».
Встав со стула, я сделала пару неуверенных шагов и приложила руку к горлу. Я пробно прокашлялась и постучала по грудной клетке.
«И всё? Ради такой мелочи вы решили впервые за четыре года посетить бабушку?».
«Нет», — от тревоги мой голос осип. Но от этого он действительно стал похож на хриплый голос бабушки, которая теперь произносила по два–три предложения и, с надсадным кашлем, заглатывала воздух, чтобы продолжить говорить. Я закашлялась сильнее, пытаясь сымитировать её приступы, и вжала ладонь в грудную клетку, выдавливая остатки спазма. Мужчина молчал, продолжая снимать меня. Тогда я, набрав воздуха, снова начала кашлять. В этот раз я тянула из себя сухой кашель изо всех сил: сначала из живота, потом из груди, и, когда кашель оказался во рту, выплюнула его вместе со сгустком горькой слюны. Я продолжала кашлять всем телом, пока не начала задыхаться. Когда кислорода перестало хватать, кашель зарычал, и, будто через со стороны я услышала, как он, прогремев в моём горле, бросился наружу.
«Достаточно», — скомандовал офицер.
Согнувшись между коленями, я пыталась отдышаться и смотрела на желтоватую мокроту, оставшуюся на полу. От напряжения я вспотела, и перед глазами стало рябить. Мужчина покачал головой и отложил камеру: «Чего только ни придумают, чтобы проскочить». Он продолжил писать что-то на компьютере. Несколько минут я так и стояла, скорчившись перед его столом, обёрнутая мутной пеленой, пока он не махнул: «Да вы садитесь. Только вытрите за собой».
Я посмотрела по сторонам, ища тряпку: «Может, у вас есть салфетки?»
Он выглянул из-за монитора и покачал головой. Тогда я взяла своё пальто со стула и протёрла пол грязным рукавом. К молочной полосе добавились склизкие разводы слюны. Отодвинув от себя клавиатуру, мужчина полез в карман штанов и достал мой телефон.
«Какой пароль?», — голос его был беззлобным. В нём не было нажима или принуждения, потому что офицер был уверен, что я скажу ему, как разблокировать телефон.
«Я так не помню наизусть цифры, могу только пальцами нажать».
Он раздражённо цокнул языком и протянул мне телефон через стол. Я набрала цифры, но телефон завибрировал. Код был неправильным. Я стушевалась: из-за мути в голове я уже не была уверена, какой в нём пароль. Мне нужно было попробовать несколько раз медленно ввести цифры, чтобы понять, как разблокировать телефон. Я не знала, как быстро высказать эту мысль, и поэтому просто молча смотрела на экран телефона. Офицер встал из-за стола.
За те несколько секунд, пока он подходил ко мне, я успела подумать, что стоило раньше включить авто-удаление телефона после неправильного ввода паролей. Стоило более внимательно чистить телефон. Стоило встретиться с бабушкой в другой стране, на другом континенте, в другой жизни. А потом офицер с силой сжал мою ладонь, и та хрустнула, как скорлупа от грецкого ореха. Вместо кабинета я вдруг увидела, как мы с отцом едем на машине, и, высунувшись из окна, я оборачиваюсь, чтобы разглядеть чёрные пятна, оставшиеся от свежих орехов, нападавших с дерева; как ворона, подкладывает орех под машину на проезжей части и отскакивает в самый последний момент; как мы с дедом лущим орехи во дворе, и от едкого металлического запаха в носу свербит; как коричневые лепестки обжаренных шкурок разлетаются в стороны от миксера, пока бабушка готовит торт; как мои пальцы под его рукой сжимаются в куриную лапку и налезают друг на друга, щёлкая суставами.
«Ещё разок попробуйте».
Онемевшей кистью я ввела пароль, и телефон раскрылся на том самом месте, где мужчина остановился в прошлый раз. Это была моя переписка с подругой, я успела увидеть: «Удачной встречи с бабушкой». Он записал пароль на бумажку и, листая что-то в моём телефоне, сел обратно за стол.
Некоторое время в кабинете снова было тихо. Ничего не говоря и не спрашивая, мужчина читал мои переписки и рассматривал фотографии. Лампа жужжала, как большая муха, перекрывая приглушённые звуки на улице. Я рассматривала мельтешение за окном. Две тёмные формы, отлепившихся от здания, выдернули человека из очереди и увели его под руки в темноту. Человек висел у них на руках, отказываясь идти, и они волокли его по земле, изредка ударяя по ногам. Их дыхание, процеженное масками, вытекало молочным дымком, пока они не вышли за линию света, и тогда уже не было видно, ни дыхания, ни форм, ни человека. Несколько людей смотрели на эту процессию, но никто ничего не возразил, только ребёнок беззвучно расплакался. Женщина, стоящая рядом с ним, мгновенно спрятала его под пальто, словно помещая обратно в своё тело.
«Это кто?» — офицер приблизил фотографию так, что большую часть экрана занимала обнажённая грудь, отрезанная от головы и остального тела. Словно в первый раз, я внимательно изучила татуировку между грудей, полоски от снятого бюстгалтера и оспины от ветрянки, перенесённой в детском саду.
«Я».
«Вы? — он искренне удивился и, чуть запрокинув голову назад, выставил телефон, будто сравнивая меня с фотографией. — Ну а повертитесь?»
Я нерешительно встала и, расставив руки, медленно повернулась.
«Снимите свитер».
Я стянула свитер и осталась стоять в майке. Он покачал головой: «Вы же понимаете, что это хранение и распространение порнографии? Если это не ваши фотографии».
«Это мои фотографии».
«Ну а чем вы это докажете?».
Я смотрела на его маску, под которой было невозможно разобрать выражение его лица. И офицер смотрел на меня, пока я, прижав свитер к груди, переминалась с ноги на ногу. Время исчезло. Была только эта урчащая тишина, в которой не было слышно ни одного звука.
Отложив свитер на стул, я потянула низ майки. Мужчина, сложив руки на животе, смотрел, как я раздеваюсь. Оставшись в бюстгалтере, я показала на бок: «Вот татуировки».
«Хм… — промычал он, — а вы сделайте, как на фотографии? Приподнимите грудь, а то так непонятно, вы это или не вы».
Я прижала локтем грудь и выгнулась, повторяя позу на фотографии. Офицер крутил большими пальцами в воздухе, будто наматывая невидимую резинку. Это монотонное движение было раздражающим, и всё равно я не могла перестать на него смотреть.
«Ну да, ладно, — наконец сказал он, всё ещё разглядывая меня. — Сходство есть».
Он снова стал вносить что-то в документ и, пока я одевалась, будто случайно спросил: «Что вы знаете про 2020?»
«Ничего не знаю», — я спряталась в свитере и на несколько коротких мгновений оказалась отрезанной от кабинета. Из-под шерстяного панциря я услышала, как в ответ он хихикнул, словно услышал смешную шутку.
«Ничего не знаете, а в сообщении от десятого октября 2020 пишете подружке: «Жду не дождусь, когда он сдохнет».
«Это мы обсуждали её отца, он сильно выпивает».
«Ну конечно, конечно, — я села обратно на стул, и офицер, пододвинувшись ко мне за столом, подпёр лицо ладонями. Впервые за всю нашу беседу я почувствовала опасность: меня испугала эта его детская игривая поза. Мне показалось, что он бросится на меня, или схватит за руку. Но он остался на месте. — Как подружку вашу зовут, кстати?»
«Юлия».
«Да, правильно, Юлия Новикова, вы ещё в университете вместе учились. Получается, на двоих у вас срок будет за высказывания, угрожающие жизни президента. А кто такой Франциск Скорина?»
«Беларуский книгопечатник», — осторожно ответила я. Мужчина поднялся из-за стола, и я автоматически дёрнулась, пряча покалеченную руку. Он хмыкнул, но в этот раз он повернулся к окну и щёлкнул выключатель на чайнике.
«А Кастусь Калиновский?»
«Революционер такой. Мёртвый».
«А в телефоне у вас кто подписан как Яўген?»
«У меня нет там никаких Яўгенаў».
«Всё-таки будете скрывать», — он взял свою чашку со стола и вытряхнул её в мусорку. Чайные опивки, мелкие бумажные клочки, пара дохлых мух. Офицер безучастно достал новый чайный пакетик из коробки и засыпал его тремя ложками сахара.
«Я ничего не скрываю».
Он наклонился к монитору, и в разбитом отражении на окне я увидела свою фотографию со студенческого билета, где у меня ещё были длинные волосы.
«Ну, вот, например, в 2004 вы принимали участие в республиканской олимпиаде по беларуском языку и литературе «Каласок». Было такое?»
Дезориентированная от его бессвязных вопросов, я не сразу поняла, про что идёт речь. Он налил горячую воду в свою бездонную чашку и, удерживая чайник в одной руке, подёргал за пакетик.
«Спрашиваю тогда ещё раз. Олимпиада «Каласок» была?» — он подошёл ко мне и, не дожидаясь ответа, начал лить кипяток на мою ногу.
Сначала я ничего не почувствовала. От долгого стояния в очереди на холоде тело притихло, и все ощущения были прикрыты плотной плёнкой, как в теплице. Только спустя несколько секунд тело треснуло. Я запоздало ахнула от боли, и, поймав мой начинающийся крик, мужчина прижал руку к моему рту. От перчатки пахло сигаретами. Он нажал на мои щёки, продавливая челюсть, и сделал «рыбку» из моих губ. Этими сомкнутыми губами я промычала: «Была. Олимпиада была».
«Хорошо. А участие в протестах было?»
«Не было».
Отставив чайник на стол, он встал на самый носочек моего сапога, растаптывая мои пальцы. Приблизившись к моему лицу, мужчина сказал: «Не выдумывайте. Олимпиада была, анти-государственные беседы с подружками были, а участия в протестах не было?».
Боль была такой сильной, что она проходила через тело, не оставляя на нём никаких следов. Её нельзя было запомнить или описать.
«Я в протестах не участвовала».
«Донатили на политзаключённых?»
«Нет».
Внезапно, он отпустил меня и пошёл за своей чашкой. Горячая вода, натёкшая под штаны и в сапоги, начала остывать. Я затряслась.
«Ну, не хотите по-хорошему, будем тогда искать».
Из стола он достал другой телефон и, набрав чей-то номер, стал ждать ответа. Мы вместе вслушивались в громкие гудки, которые прервало недовольное: «Алло?».
«Витя, приходите».
На этом телефонный разговор закончился, и офицер пододвинул к себе чашку. Неожиданно для себя, я вдруг заинтересовалась, как же он будет пить. Взяв бадью с желтоватым слабым чаем, он начал дуть на него. А потом прислонил чашку к лицу. Сначала чай пролился на стол с хлюпким звуком. Мужчина, не заметив этого, прижал чашку к маске и вдавил её в рот, заглатывая жидкость. Чай потёк тонкой струйкой по его шее, затекая под свитер и оставляя пятна на штанах. С удовлетворённым причмокиванием, он всосал чай и отставил чашку. На его маске появилось круглое влажное пятно, из-за которого у маски как будто появился рот.
Офицер достал салфетки и педантично вытер лужицу на столе, а следом на ней обтёр колени и грудь.
«Можно я схожу в туалет?»
«Нет», — он продолжил вытираться, и мне показалось, что сейчас он снимет маску, чтобы протереть влагу под ней. Но этого не произошло. Мужчина прижимал бумажные комки к шее, а потом добавлял их к горке использованных салфеток на столе.
В дверь постучали. Скинув бумажную пирамидку на пол, мужчина вышел из кабинета. Я увидела свой разблокированный телефон, оставшийся лежать на другой половине стола, но не успела придумать, что я могла бы с ним сделать. Сначала вернулся офицер, который опрашивал меня, а следом за ним вошли ещё два мужчины, оба в таких же чёрных масках, закрывающих лица, и такой же форме. Только по комплекции они были разными: один был узким, как ящерка, а второй — широким и грузным, от каждого шага его пиджак приподнимался, словно был ему впритык. Широкий мужчина по-хозяйски взял со стола кружку «Виктор» и, коротко отпив из неё, вытер маску. Он был более ловким: на него не пролилась ни одна капля.
«Только давайте быстро, ещё трое уже стоят».
Мужчины зашевелились. Офицер, который опрашивал меня, поднёс мусорное ведро и, поставив его передо мной, отошёл в сторону. Виктор встал сзади и ухватил меня под корень волос. В его движении не было агрессии, он просто выполнял свою работу. Он прижал меня к спинке стула, и я выпрямилась, пытаясь ослабить тянущую боль. Узкий мужчина, встав рядом со мной, поправил перчатки.
«Открывайте рот».
Я никак не отреагировала. Он устало выдохнул и повторил: «Открывайте рот». Я не пошевелилась. Тогда Виктор натянул мои волосы и заставил меня запрокинуть голову, а узкий мужчина надавил на мои губы. Я могла укусить его, но не укусила. Он просунул два пальца и дотронулся ими до задней стенки моего горла. Я закашлялась, но он не убрал руку. Виктор держал меня за волосы. Пальцы рыскали в моём горле: они прошлись по миндалинам и языку, по верхней и нижней челюсти, будто искали что-то. А потом мужчина повернул ладонь к нёбу и со всей силы вдавил в него пальцы.
Тогда меня начало тошнить. Мужчина достал руку, Виктор отпустил меня, и мгновенно из меня потекла бурая слизь. Я нагнулась над ведром и зажмурилась. Жижа выходила толчками, словно внутри меня что-то сжималось. Я не слышала ничего, кроме своих захлёбывающихся судорог.
«Вот скажите, зачем вы сюда прётесь, если в вас столько антигосударственного говна?», — спросил офицер, и два других мужчины одобрительно фыркнули. Из меня всё что-то текло и текло, царапая горло и рот, пока я не выдохнула в последний раз и не закрыла рот. Внутри всё болело.
Офицер пододвинул к себе ногой ведро и цокнул: «Спасибо, выручили!». Мужчины пожали друг другу руки, и двое из них ушли. Моё дыхание было тяжёлым. С напряжением я выворачивала каждый вдох, как валун. В ушах звенело, но под этим звоном был ещё какой-то еле слышный шорох.
Сделав несколько фотографий содержимого ведра, мужчина сел за стол и что-то быстро набрал на клавиатуре. Я пыталась проморгаться, но всё расплывалось перед глазами. Только вытерев прелую кашу с лица, я смогла рассмотреть, что находилось в ведре.
В коричневой пене, поверх скомканной бутылки, копошились крысята. Их полупрозрачные, розоватые тела судорожно дёргались, исторгнутые из теплоты. Некоторые из них почти мгновенно затихли, но другие, более живучие, перебирали лапками, пытаясь выбраться наружу.
«Не сидите, собирайте давайте, я уже всё добавил в материалы дела».
Я дотянулась до ведра и начала выгребать своих крысят. Оказавшись на воле, один самый резвый стал ворочаться у меня на ладони, но почувствовав другие тела рядом, затих. Я пыталась уместить их всех в ладонях, и живых, и мёртвых, но крысят было слишком много. Моя опухшая кисть еле удерживала их. Некоторые вывалились на пол, и офицер, подойдя ближе, топнул по полу, раздавливая выпавших.
«При себе держите ваши крысиные мысли… Теперь фотография», — офицер сдёрнул меня со стула, просыпая моих подопечных на пол, и поставил меня у стены. Я неловко держала крысят, пытаясь не повредить никого из них. Офицер повернул камеру вертикально, захватывая и моё лицо, и шевелящийся ком на уровне живота. Сделав снимок, он вернулся к компьютеру.
Я молча стояла у стены и плакала, пока крысята пытались выкарабкаться. Я сжала ковшик чуть плотнее. Их лапки щекотали мои ладони. Моё сердце быстро билось. Я чувствовала его ритм в своих травмированных руках.
«В возвращении на родину вам отказано, — бросил офицер, как само собой разумеющееся. Он встал из-за стола и открыл передо мной дверь. Я бездумно вышла в коридор, и офицер недовольно окрикнул меня: «Пальтишко забирайте».
Придерживая крысиную жменю, я вернулась за пальто и зажала его под мышкой. Офицер провёл меня через пластиковую дверь, и, оказавшись в предбаннике, мы остановились перед металлической дверью. Слёзы текли по лицу. Он вложил паспорт и телефон в карман моего грязного пальто.
«Бабушке мы передадим от вас привет. Мы же не звери какие-то. До новых встреч!»
Офицер открыл металлическую дверь и вытолкнул меня во двор. Снаружи меня никто не ждал. Над лесом медленно поднималось блеклое осеннее солнце.
Я быстро зашагала за металлический забор и услышала, как за мной снова открылась дверь. Обгоняя меня, мужская фигура бросилась за забор. Отбежав подальше от него, с тихим воем мужчина начал выворачивать карманы куртки. Из них на землю посыпались розовые семечки крысиных тел, похожие на тех, что несла я. Вытряхнув куртку, он стянул обувь и начал трясти кроссовки, а за ними снял носки. С глухим, безумным криком он сдирал с себя одежду, стряхивая крысят, которыми было покрыто всё его тело.
Только когда он сбросил последнего крысёнка, я отвела от него глаза и посмотрела вокруг.
До самого горизонта поле перед пограничным пунктом шевелилось. Розовые тела смешивались с серой пеной крысиной массы, которой была покрыта земля. Большие и маленькие крысы сновали туда-сюда перед пограничным пунктом и пищали, наталкиваясь друг на друга. Я стряхнула свою горсть в этот рой, и она растворилась в общей массе.
Теперь уже свободной рукой, я натянула на себя пальто. Я пошла по узкой дорожке, виляющей между горок копошащихся крыс. И чем дальше я уходила от пограничного пункта, тем легче мне было поверить, что ничего не было.
Не было ни допроса, ни этой ночи. Ничего не было, ничего не было.
Со мной ничего не произошло.