До прихода российских войск город Буча на западной окраине Киева был зажиточным, опрятным и зелёным — ​недвижимость там пользовалась большим спросом у молодых пар, уже располагавших жильём в столице, но желавших, чтобы у их детей было больше простора и чистого воздуха. Путь до города занимал меньше часа даже через пробки. В Буче были хорошие школы — ​одни из лучших в области, особенно школа на Вокзальной улице. В выходные и праздничные дни здесь было где отдохнуть: сходить в поход или покататься на велосипедах в разросшихся парках, оставить детей в летнем лагере или свозить их в местный экстрим-парк с верёвочными трассами под названием «Бешеная белка». У многих поколений киевлян слово «Буча» было связано с воспоминаниями о загородном летнем отдыхе. В начале XX века здесь была дача Михаила Булгакова; сохранилась старая фотография, на которой братья и сёстры знаменитого писателя, загорелые и улыбающиеся, стоят в саду, усыпанном цветами. Моя бабушка девочкой проводила в Буче каждое лето, и она навсегда запомнила съёмную дачу нашей семьи: с широкой верандой, козой во дворе и ягодами — ​их собирали, чтобы варить варенье в летней кухне. Это было в конце 1930-х годов, за несколько лет до того, как нацисты ворвались в Бучу и оккупировали её вместе со всей Украиной. Но в те предвоенные летние месяцы этот двор казался ей самым безопасным местом на свете.

Когда зимой 2022 года пришла следующая большая война, Буча вновь выглядела настолько удалённым и укромным местом, что многие на время переехали туда из Киева, просто от греха подальше. Новостные выпуски не сообщали гражданам о тревожных стратегических расчётах, полученных Зеленским от американцев, — ​о возможном окружении Киева, о колоннах танков, идущих из Беларуси. Мысль о том, что Буча превратится в поле боя, казалась киевлянам абсурдной — ​это выглядело не более вероятно, чем ракетный обстрел Поконоса. Даже в то утро, когда начались обстрелы, местный священник Андрей Халявин не стал отменять службу в церкви Святого апостола Андрея Первозванного, чьи золотые купола возвышались на холме возле мэрии.

Молодой худощавый священник с симпатичным лицом и усталыми глазами слышал взрывы, доносившиеся из аэропорта в Гостомеле, примыкавшем к Буче с севера, и видел, как над головой проносятся стаи российских вертолётов. Украинцы, по его словам, сбивали их один за другим, и небо в ту ночь полыхало красным пламенем. Капли прозорливости и взгляда на карту было достаточно, чтобы догадаться: над Бучей нависла беда. «Мы были воротами на Киев», — рассказывал отец Андрей.

Первая колонна российской бронетехники въехала в центр города утром 27 февраля и заняла позиции на Вокзальной улице. Оттуда они рассредоточились и открыли беспорядочный огонь. Одна очередь задела Андреевскую церковь, оставив отметины на стенах. Взрывом была повреждена насосная станция, снабжавшая город водой. Но первую волну нападавших быстро отбили. Уже через несколько часов подоспели украинские войска и уничтожили российскую колонну с помощью беспилотников и ручных гранатомётов, оставив остовы машин тлеть возле школы. Эта победа дала жителям несколько дополнительных дней на эвакуацию из Бучи, и многие из них, перебравшись по импровизированному мосту через реку, отправились пешком в сторону Киева.

В первых числах марта русские нагрянули в гораздо большем количестве, и началась месячная оккупация Бучи. В городе оставалось несколько тысяч человек, среди них много пожилых, которые укрывались в своих домах или прятались в подвалах. Водо- и электроснабжение было отключено, а по ночам в начале марта стояли минусовые температуры. Время от времени священник приходил в церковь за свечами или помолиться, иногда оставаясь на ночь в своей каморке. Однажды, возвращаясь домой, он наткнулся на группу российских солдат, которые проводили обыски в домах, выбивая двери и выгоняя семьи на улицу. На перекрёстке они устроили блокпост, поставив по бронемашине на каждом углу. Отец Андрей решил не поворачивать назад. Он подошёл к ним и показал свои руки. «Они спросили, что я тут делаю, — ​вспоминал он позже, — ​и я ответил, что ходил за едой и свечами: „Ребята, вам нужны свечи? Вот, держите“». Они взяли несколько свечей и отпустили священника.

Тогда, в самом начале оккупации, российские солдаты из передовых частей казались более дисциплинированными, лучше обученными и гораздо менее жестокими, чем те, что прибыли позже. Некоторые жители даже вспоминали, что поначалу захватчики приносили еду лежачим старикам в Буче. «Те, первые, не были такими грубыми, такими бесстыжими, — ​рассказывал отец Андрей. — ​Но они обыскивали людей, заставляли их раздеваться». На телах мужчин, раздев их догола, искали татуировки, указывающие, по мнению русских, на связь с военной службой или симпатии к неонацистам. Даже трезубец — ​государственный символ Украины — ​мог быть сочтён за признак экстремизма. «Они заходили в дома, выводили людей, отбирали телефоны и смотрели, на какие номера с них звонили, какие фотографии снимали и так далее. Они боялись, что местные жители передают информацию нашим военным».

Некоторые действительно так и делали. Ещё в начале марта украинские бойцы прятались в подвалах Бучи и устраивали скоординированные засады. По мере обострения боёв потери русских возросли, и они начали терроризировать город, пытая и убивая мирных жителей без разбора. Были застрелены многие из тех, кто вышел из дома за едой или дровами, их тела так и оставались лежать на улицах. Многие прошли через подвалы, где их допрашивали, пытали и казнили. Российские солдаты на блокпостах, разбросанных по всему городу, открывали огонь по любому приближавшемуся человеку. «Мужчины, женщины, дети. Им было всё равно», — ​рассказывал отец Андрей. Одну женщину застрелили, когда она ехала в сторону российского блокпоста на машине. Местные жители вытащили и похоронили её тело прямо на месте, в траве у тротуара, пометив могилу номером автомобиля, чтобы потом можно было опознать убитую. Отвозить тела на кладбище было слишком опасно. На вторую неделю вторжения вид и запах смерти стали невыносимыми, и один из членов горсовета попросил отца Андрея позволить им вырыть братскую могилу во дворе церкви. Священник согласился. Морг находился всего в нескольких сотнях метров от церкви Святого Андрея.

Утром 10 марта под ясным голубым небом к церкви подъехал жёлтый экскаватор и вырыл длинную, глубокую траншею. Затем из морга прибыл грузовик с тридцатью тремя трупами, упакованными в чёрные мешки. Несколько мужчин, среди них местный риелтор, перетащили тела в траншею и уложили в ряд. Над могилой не служили панихиды, а засыпав её, установили сверху простой знак. «Вы должны понять, — ​говорил мне отец Андрей, — ​нам тогда было не до похоронных обрядов. Мы думали лишь о том, как остаться в живых».

В конце марта священник вышел из дома и увидел, что русские покидают Бучу. Оголодавшие и измождённые, они погрузили в свою бронетехнику награбленное добро из окрестных домов — ​телевизоры, компьютеры, даже стиральные машины — ​и направились на север, в сторону Беларуси, тем же путём, что и приехали. Свидетельства многочисленных расправ, оставшиеся после них, вскоре превратили слово «Буча» в синоним военных преступлений: по всему городу лежали десятки трупов — ​один рядом с велосипедом, другую убили на грядке с овощами; одних закидывали грязной землёй, чтобы до трупов не добрались голодные собаки, других оставляли разлагаться под открытым небом, где они пролежали несколько недель, пока Кремль не отказался от своих планов по захвату Киева. 29 марта, стремясь сохранить лицо, министерство обороны в Москве заявило, что российские войска выполнили «основные задачи» в районе Киева и перебрасывают силы на другие участки фронта. Им не хватило мужества признать своё поражение. Но его видел весь мир. Вооружённые силы Украины при поддержке тысяч гражданских наблюдателей и добровольцев, полицейских и охранников, пенсионеров с охотничьими ружьями и подростков с беспилотниками заставили отступить одну из самых мощных армий мира.

Число жертв с обеих сторон было огромным. Одна прокремлёвская газета из Москвы, ссылаясь на секретные данные российских военных, сообщила в конце марта, что в боях в Украине погиб 9861 российский солдат и ещё 16 153 были ранены. Газета быстро удалила эти цифры со своего сайта, но они, похоже, подтверждали оценки западных аналитиков, согласно которым за месяц в Украине Россия потеряла больше войск, чем Советский Союз — ​за десять лет войны в Афганистане. В первые недели вторжения в ряде городов под Киевом шли интенсивные бои, буквально за каждую улицу, но нигде в области русские не убили столько мирных жителей, как в Буче. Позднее местные власти найдут там 458 тел, включая 12 детей, в подавляющем большинстве — ​с огнестрельными и осколочными ранениями, многие — ​со следами пыток.

Утром 10 апреля десятки прихожан, обойдя братскую могилу во дворе храма Святого Андрея, собрались на первую воскресную службу после отступления русских. Некоторые тела уже были эксгумированы и отправлены в морг для опознания и надлежащего погребения. Те, что оставались в яме, были накрыты длинной полосой полиэтилена, оберегавшей их от ворон. В подвальной часовне я обнаружил отца Андрея в пурпурном с золотом облачении: он служил литургию, отпивая вино из чаши и творя крестное знамение. После службы мы немного поговорили, и он сказал, что мне стоит проехать по городу и своими глазами взглянуть на случившееся в Буче. По его словам, обнаружить множество шрамов, оставленных оккупацией, не составит труда.

На Вокзальной улице у русских была база, под которую они заняли летний детский лагерь. Он назывался «Променистий», в переводе с украинского «Лучезарный», и, когда я подъехал, у ворот стоял сторож с велосипедом. Это был бодрый шестидесятипятилетний мужчина по имени Владимир Рослик, и он согласился показать мне территорию. В лагере отдыхали дети в возрасте от семи до шестнадцати лет, и там было достаточно кроватей, чтобы одновременно принять около двухсот постояльцев. Киевские студенты часто работали здесь вожатыми — ​учили детей танцевать, рисовать и играть в футбол. В конце каждой смены они устраивали праздник с большим костром и хоровым пением. Рослик проработал в лагере примерно полжизни — ​следил за состоянием общих спален и занимался ремонтом. Он только что вернулся, чтобы оценить ущерб, нанесённый оккупантами, и понять, можно ли будет снова открыть здесь лагерь. Уверенности в этом у него не было. Любые разрушения можно исправить, но он не знал, решится ли кто-нибудь теперь, после оккупации, послать сюда детей. Сосед, живший напротив, считал, что тут надо всё снести, потому что, по его словам, «теперь это место убийств».

Рослик провёл меня в административное здание, стоявшее справа от входа, служившее штабом русским офицерам. Пол устилали грязные матрасы и окурки, а в главной комнате наверху лежала груда разнородного добра, награбленного, очевидно, в соседних домах: старый кассетный магнитофон, бижутерия, кожаный портфель — ​всё это не представляло для солдат ценности, и они, убегая, бросили здесь эти вещи. В одной комнате русские оставили охапки состриженных волос. На полу другой лежали две засохшие кучки человеческих экскрементов. «Это не армия, — ​сказал мне Рослик. — ​Это орда».

По оставленным ими разрушениям легко можно было представить себе повадки этих существ. Некоторые картины наводили на мысль, что это дело рук мальчишек-подростков, которым позволили дойти до пределов их жестокости. На заднем дворе летнего лагеря, перед фреской с изображением танцующих на солнце детей, мы наткнулись на вишневый седан, судя по всему, угнанный российскими солдатами. Машина на скорости врезалась в пень и была так искорёжена, что уже не подлежала ремонту. Открытый багажник был полон винных бутылок: большинство разбились, но одна уцелела. Картина была настолько отчётливой, что, казалось, в воздухе ещё звучала музыка из радиоприёмника и раздавался пьяный смех солдат, чья развесёлая вылазка закончилась таким образом. Это не было шалостью кучки молодых новобранцев, улизнувших на ночь в город. Это случилось в центре их временного гарнизона, там, где их непременно должны были видеть командиры. В офицерских комнатах также повсюду были грязь, следы мародёрства и спиртное. Эти никем и ничем не сдерживаемые люди не имели ни малейшего представления о законе или военной дисциплине. Командование просто спустило их с цепи и натравило на город и его жителей, предоставив им полное право грабить и убивать. Рослик стоял и качал головой, не говоря ни слова, а потом жестом позвал меня следовать за ним — ​в подвал, где ранее были найдены тела. Подвал находился под одним из корпусов в дальней части «Лучезарного», и ступеньки, ведущие вниз, были завалены остатками российских армейских пайков: сухой лапшой, пустыми коробками из-под сока, консервными банками из-под тушёнки. Стоя у подножия лестницы, Рослик взглянул на меня и приподнял бровь, как бы давая мне последний шанс передумать и не заходить внутрь.

Душный туннель за дверью напоминал ряд пыточных камер. Они были разделены бетонными стенами, и первой от входа находилась комната для расстрелов, стены которой были испещрены следами от пуль. В следующей комнате было темно. Свет из дверного проёма туда не достигал, и мы включили фонарики на телефонах. На дальней стене большими чёрными буквами было выведено всего одно слово: «СЕНЯ». Это было моё имя — ​вернее, домашнее имя — ​так с детства звала меня мама. Совпадение ошеломило меня. Кто-то из российских оккупантов или, быть может, из числа их жертв написал на стене наше общее имя? В комнате стояли два стула, пустой кувшин и деревянная доска — ​всё необходимое для пытки водой. В соседнюю комнату русские принесли две металлические сетки от кроватей и прислонили их к бетонной стене. Рослик предположил, что к ним могли привязывать людей и бить их током при помощи автомобильного аккумулятора. В первой комнате были найдены тела в гражданской одежде. Их кожу покрывали следы от ожогов, синяки и резаные раны. Когда мы зашли туда и осветили фонариками пол, где они прежде лежали, то увидели лужи засохшей крови, стёкшей по стене в грязь. Рядом валялась флисовая шапка с рваным пулевым отверстием. Она тоже была пропитана запёкшейся кровью.

* * *

Президент Зеленский посетил Бучу через несколько дней после отступления русских и долго вспоминал об увиденном там как о самом страшном событии того трагического года, как о ещё одном поворотном пункте для него и всей страны. Буча показала ему, говорил он позже, что дьявол — ​не выдумка, не порождение наших мифов и кошмаров. «Он здесь, на нашей земле», — ​утверждал Зеленский. В ходе поездки в Бучу ему предстояло перебраться через взорванный мост, ведущий в город, побывать в переполненном центре раздачи гуманитарной помощи и поговорить с местными жителями, обойдя несколько дворов, — ​Зеленский хотел знать, что им довелось увидеть собственными глазами. Сопровождавшие его телохранители облеклись в полную боевую экипировку, прежде чем погрузиться в вереницу бронированных автомобилей. Президент согласился надеть поверх толстовки пуленепробиваемый жилет, камуфляжный рисунок которого совпадал с цветом его кроссовок. Но от каски он отказался.

Он знал, что в тот день на него будет смотреть весь мир. Рано утром, прежде чем президентский конвой покинул бункер, помощники Зеленского сообщили журналистам, куда он направляется, и в Буче, на той улице, где творился ряд самых чудовищных зверств, его ждала целая россыпь телекамер. «Для нас очень важно, что здесь присутствует пресса, — ​сказал Зеленский перед камерами. — ​Это самое главное. Мы очень хотим, чтобы вы показали всему миру, что здесь произошло, что сделали российские войска». С этого момента для Бучи начался необычный период — ​период исцеления, протекающего под увеличительным стеклом.

Каждое утро в течение нескольких недель из центра Киева отправлялись переполненные автобусы, доставлявшие сотни журналистов в Бучу и другие освобождённые города в окрестностях столицы. В ходе этих пресс-туров фотографам порой трудно было сделать снимок, чтобы в кадр не попала толпа коллег. Побывав в Буче, Алексей Резников, министр обороны Украины, понял, что среди освобождённых городов это не уникальный случай. К началу апреля россияне отступили с территории Северной Украины, примерно равной площади Дании. «Преступления русских орков происходили по всей Украине: грабежи, убийства, изнасилования. Но мир услышал слово „Буча“, — ​рассказывал мне Резников. — ​Буча стала тем чёрным лебедем, который потряс мир, кадры оттуда видели все».

На следующий день после поездки туда Зеленский сделал Бучу главной темой своей исторической речи в Совете Безопасности ООН. Появившись на огромном экране, парившем над залом, президент всё своё выступление посвятил страданиям мирных жителей, «которым стреляли в затылок или в глаз после пыток, которых расстреливали прямо на улицах или бросали в колодец на мучительную смерть, убивали в квартирах и домах, взрывали гранатами, давили танками в гражданских машинах посреди дороги, просто так, для развлечения, которым отрезали конечности, перерезали горло, которых насиловали и убивали на глазах их детей». Он также предупредил членов Совбеза, что Россия постарается отвести от себя вину за эти преступления, изобретая альтернативные версии того, что произошло в Буче, — ​и оказался прав. Позже Путин назовет Бучу «фейком», а его пропагандистские каналы, помимо прочих нелепых объяснений, будут утверждать, что убитых, найденных на улицах, изображали актёры, притворившиеся мёртвыми. «Мы имеем дело с государством, которое превращает право вето в Совете Безопасности ООН в право убивать», — ​заявил Зеленский. Если ситуация не изменится, добавил он, «ООН можно просто распустить».

Затем президент предложил членам Совбеза посмотреть короткое видео, оказавшееся настолько тяжёлым, что многие отводили глаза. На экране в штаб-квартире ООН в Нью-Йорке появились обгоревшие останки украинских детей, руки и головы, торчащие из полузасыпанных братских могил, мужское тело на дне колодца. Большинство снимков были сделаны в Буче, некоторые — ​в том самом подвале детского лагеря, где людей выстроили у стены со связанными за спиной руками и расстреляли. Эти кадры производили такое сильное впечатление, что в последующие недели команда Зеленского искала все новые способы показать их своим союзникам — ​в надежде, что те перестанут делать вид, будто ничего не происходит. «Должен признаться, — ​рассказывал Андрей Ермак, руководитель офиса президента, — ​это я получал от наших спецслужб все эти ужасные фотографии мёртвых детей и по ночам, когда никто из живущих тут с нами внизу и так-то почти не спал, отправлял их по длинному списку адресатов в Белом доме». По его словам, список рассылки у него в телефоне в конце концов стал насчитывать более пятидесяти имён, включая высокопоставленных европейских чиновников. «Я посылал им эти кадры, и большинство из них, около девяноста процентов, в ответ перезванивали, писали мне сообщения и так далее, — ​говорил он мне. — Для них это было действительно серьёзным стимулом».

В дни после освобождения Бучи двор за Андреевской церковью стал своего рода местом паломничества. Дипломаты и государственные деятели со всей Европы приезжали туда, чтобы увидеть братскую могилу и отдать дань уважения погибшим. Их посольства в Киеве возобновили работу только летом. Но после того, как в апреле российские войска отступили из киевских пригородов, иностранные посланники почувствовали себя в достаточной безопасности, чтобы навещать Зеленского в его столице. Они стали прибывать непрерывным потоком, часто в сопровождении журналистов, документировавших их поездку. Многим из них была очевидна прямая политическая выгода от таких вояжей: они производили хорошее впечатление на избирателей у них на родине. В Европе на Зеленского смотрели как на символ мужества, и для его европейских союзников сфотографироваться с ним на Банковой стало своеобразным политическим ритуалом. Не приехать для личной встречи с ним значило проявить слабость и выставить свою поддержку Украине в неубедительном свете.

Зеленский и его помощники быстро уловили эту тенденцию. «Мы не принимаем гостей с пустыми руками, — ​говорил мне Кирилл Тимошенко, ближайший советник президента. — ​Они не могут просто прийти сюда и сделать селфи». Когда приезжали иностранцы, команда Зеленского всегда приглашала их посетить Бучу и другие освобождённые пригороды столицы, чтобы они могли воочию увидеть свидетельства зверств, совершенных российскими войсками. Это побуждало визитёров помогать Украине, выделять ей больше ресурсов и ещё долго после возвращения домой удерживать войну в мировой повестке. В числе тех, кто чаще всего проводил подобные экскурсии, был спикер Рады Руслан Стефанчук, который рассказывал мне, что весной и летом 2022 года он лично сопровождал более тридцати иностранных делегаций. «Это невероятно прочищало им мозги, — ​говорил он. — ​Я видел это собственными глазами».

Во время одной из первых таких поездок в Бучу эксперты-криминалисты и специалисты по расследованию военных преступлений ещё работали на церковном дворе за полицейскими лентами ограждения, и по мере того, как иностранные гости приближались к братской могиле, шедший из неё запах становился невыносимым. Стефанчук добился разрешения подвести их ближе, к самому краю ямы, откуда европейцы могли видеть тела и вдыхать зловоние смерти. «Это их потрясло», — ​рассказывал он мне. Когда они ехали обратно в Киев, один из гостей, польский депутат, выглядел особенно подавленным. Он видел фотографии тел в новостях; они все их видели. Но посещение места захоронения «перевернуло его сознание», — ​говорил Стефанчук. Позже этот польский депутат назвал Бучу и другие освобождённые города в окрестностях Киева «Голгофой XXI века».

* * *

О зверствах в Буче стало известно в переломный момент мирного процесса. Всего несколькими днями ранее, 29 марта, враждующие стороны провели в Стамбуле переговоры, первые за последние три недели, и, казалось, наконец-то добились прогресса. Украинская делегация, возглавляемая близким другом Зеленского Давидом Арахамией, представила русским проект мирного соглашения. В нём говорилось, что в обмен на надёжные «гарантии безопасности» со стороны России и других стран Украина готова принять статус нейтрального государства на западной границе России. Она откажется от планов вступить в НАТО и не допустит строительства зарубежных военных баз на своей территории. Даже военные учения с участием иностранных войск не будут проводиться на украинской земле, если Россия увидит в них угрозу.

Это предложение, известное как Стамбульское коммюнике, давало Путину возможность заявить о своей хотя бы частичной победе. Одним из главных предлогов для российского вторжения он называл необходимость пресечь попытки Украины вступить в НАТО, и теперь Зеленский готов был пообещать Путину исполнить его желание, хотя и знал, что это будет нелегко. Намерение Украины присоединиться к Североатлантическому альянсу было внесено в её Конституцию. В феврале 2019 года, за несколько недель до президентских выборов, Пётр Порошенко подписал соответствующую поправку, которую многие расценили как отчаянный и популистский жест со стороны действующего президента. Он знал, что, скорее всего, не сумеет переизбраться. Кроме того, он знал, что НАТО не намерено принимать к себе Украину в обозримом будущем. Поправка, одобренная Радой, не преследовала никакой практической цели, кроме как поставить преемника Порошенко в затруднительное положение. Она закрепила в основном законе Украины обещание, которого никто не смог бы выполнить.

К моменту вступления Зеленского в должность в мае того же года статья 102-я Конституции была изменена и содержала следующую фразу: «Президент Украины является гарантом реализации стратегического курса государства на приобретение полноправного членства Украины в Европейском союзе и в Организации Североатлантического договора». Отказ от этого обязательства дорого обошёлся бы Зеленскому. Но после двух месяцев войны он готов был заплатить за мир такую цену. По сути, он собирался изменить конституцию страны под угрозой русского оружия. Это была не маленькая уступка, но президент чётко обозначил свою позицию.

«Гарантии безопасности и нейтралитет, безъядерный статус нашего государства: мы готовы на него идти. Это самый главный пункт, — ​заявил Зеленский группе российских журналистов за два дня до переговоров в Стамбуле. — ​Это был первый принципиальный пункт для Российской Федерации, насколько я помню. И, насколько мне помнится, они из-за этого начали войну».

Однако другие пункты Стамбульского коммюнике были открыты для обсуждения. По деликатному вопросу о Крыме украинцы предложили взять паузу на пятнадцать лет. За это время обе стороны должны были найти мирное решение спора о принадлежности полуострова, обязавшись избегать применения силы. Самый дискуссионный вопрос — ​о статусе оккупированных территорий на востоке и юге Украины — отдавался на усмотрение лидеров воюющих сторон. «Мы оставляем все территориальные споры главам государств, — говорил мне тогда Арахамия. — ​Это наиболее сложные вопросы. Они действительно трудны, и наши позиции по ним совершенно не совпадают».

Российские переговорщики, казалось, были согласны, что единственный способ выйти из тупика — ​это свести лидеров двух стран в одной комнате. Они часто говорили, указывая пальцем куда-то в небо, что только «начальник» имеет власть решать вопросы по Крыму и Донбассу, а также другие территориальные споры. Зеленский по-прежнему считал, что лучший способ закончить войну — ​посмотреть врагу в глаза и объясниться с ним начистоту. «Есть только один человек, который развязал эту войну, и только один человек, который может её остановить, — ​говорил мне ближайший советник президента по внешней политике Андрей Сибига. — ​Именно поэтому Зеленский посылает чёткие сигналы, что он готов разговаривать с Путиным».

Со стороны западных партнёров Зеленский также испытывал сильное давление, вынуждавшее его к переговорам, даже если это означало необходимость идти на дополнительные уступки. Сибиге запомнились несколько неприятных телефонных разговоров с западными лидерами, состоявшихся в то время. «Их рекомендация заключалась в том, чтобы принять условия России», — ​рассказывал он. Уже было очевидно, что Россия будет использовать поставки нефти и газа для давления на европейцев, особенно во время зимнего отопительного сезона, и политики на всём континенте понимали, что общественные симпатии к Украине не безграничны. Готовы ли миллионы избирателей в Западной Европе понизить температуру в своих домах ради Украины? Пожертвуют ли они рабочими местами на собственных производствах, чтобы сохранить санкционное давление на Россию? Смирятся ли с экономическим спадом у себя на родине из-за чужой войны? И если да, то как долго они готовы терпеть? Ни один европейский лидер не мог ответить на эти вопросы хоть с какой-то определённостью. Но все они понимали, что необходимо продолжать мирные переговоры и подталкивать Зеленского к компромиссу.

В конце марта, через пять недель после начала полномасштабной войны, украинские переговорщики полагали, что им удастся организовать встречу с Путиным. Русские, похоже, восприняли их предложение всерьёз. Выйдя 29 марта с переговоров в Стамбуле, Александр Фомин, заместитель министра обороны России и самый неуступчивый член переговорной команды из Москвы, выступил с заявлением, поразившим собравшихся на улице журналистов. Российское военное командование, сказал он, отведёт свои силы от Киева «в целях повышения взаимного доверия и создания необходимых условий для дальнейшего ведения переговоров». Уход российских войск из киевских пригородов, начавшийся на следующий день, не был просто жестом доброй воли со стороны Москвы. Украинское сопротивление вынудило русских отказаться от планов по захвату Киева. Они отступали, потому что потерпели поражение. Тем не менее, учитывая момент, когда прозвучало это заявление, казалось, что в Стамбуле произошёл прорыв: Украина предложила стратегический мирный план и Россия отводит войска от её столицы. Министр иностранных дел Турции, выступавший в роли посредника, назвал это «самым значимым прогрессом с начала переговоров».

Чувство облегчения длилось недолго. Вслед за уходом русских стали появляться снимки из освобождённых городов под Киевом, и оптимизм украинских переговорщиков сменился ужасом, а затем и гневом. «После того, что произошло в Буче, когда об этом узнал весь мир, мы, естественно, хотели покинуть стол переговоров, — ​рассказывал мне Арахамия. — ​В этом мы были единодушны». 5 апреля, на следующий день после возвращения из Бучи, Зеленский собрал человек десять чиновников и советников на совещание за ужином в ситуационной комнате. Арахамия и другие переговорщики призвали президента приостановить мирный процесс и отказаться от планов встречи с Путиным. Дискуссия становилась всё напряженнее. Картины погибших мирных жителей были настолько свежи в памяти каждого из присутствующих, что они с трудом сдерживали эмоции. Тем не менее Зеленский был непреклонен: переговоры должны продолжаться, даже если появятся новые сообщения о российских военных преступлениях. «Вы, ребята, поймите, это война, — ​вспоминал Арахамия слова президента, пытавшегося склонить остальных на свою сторону. — ​Жертв может быть гораздо больше, и впоследствии могут всплыть ещё более чудовищные истории. Но пока у нас есть хоть один шанс найти какой-то механизм для прекращения войны, мы должны его использовать. Мы не можем его упустить».

В качестве компромисса президент согласился сузить сферу переговоров. Они шли по трём параллельным трекам — юридическому, дипломатическому и военному — ​с участием трёх групп переговорщиков. Зеленский решил усечь военное направление и взять небольшую паузу на двух других. Но уже через пару дней Арахамия возобновил ежедневные видеоконференции с посланниками Путина. Поначалу они вели себя необычно — ​словно были сбиты с толку или пристыжены. «Это ясно читалось на их лицах, — ​сказал мне Арахамия после одного из таких сеансов связи. — ​Они мямлили, будто не могли подобрать слова [для описания случившегося в Буче]». У него возникло ощущение, что отдельных чиновников в Москве тоже потрясли масштабы зверств. «В первые дни они были словно в оцепенении, — ​рассказывал он. — ​Потом заработала машина их пропаганды, и они стали говорить, что мы всё это подстроили с помощью американцев».

Такие заявления были глубоко оскорбительны. Но, несмотря на гнев, украинцы продолжали переговоры, и Арахамия гордился достигнутым прогрессом. После Бучи двусторонние контакты по-прежнему велись на основе Стамбульского коммюнике. В нём не упоминались абсурдные выражения, использованные Путиным для оправдания вторжения: «денацификация» и «демилитаризация», — и российские переговорщики не настаивали на включении их в новые редакции документа. Для Арахамии это было обнадёживающим знаком. Ещё в середине апреля он говорил мне, что в течение двух недель они планируют окончательно согласовать повестку дня для саммита лидеров.

Зеленский по-прежнему торопил их, всё ещё уверенный, что путём достаточного количества уступок ему удастся спасти Украину, её земли и её суверенитет. «Каждая такая трагедия, каждая такая Буча будет бить тебя по рукам в отношении тех или иных переговоров. Но надо находить возможности в отношении таких шагов, — ​говорил президент журналистам. — ​Мы считаем, что это геноцид, считаем, что они должны понести все наказания, но при всём этом нам необходимо найти возможности для того, чтобы встречаться. И во время встречи найти выход из этой ситуации и при этом не потерять свою территорию».

* * *

Утром 8 апреля в Киев прибыл частный поезд с одной из самых влиятельных союзниц Зеленского — ​Урсулой фон дер Ляйен, председательницей Европейской комиссии. Прежде чем встретиться с президентом, она в сопровождении колонны бронированных машин поехала в Бучу для осмотра места преступления. В тот день шёл сильный дождь, и во дворе церкви Святого Андрея, на краю братской могилы, установили пластиковый навес. Когда европейцы, окружённые телохранителями, добрались до него в сопровождении многочисленной группы журналистов, фон дер Ляйен была шокирована тем, что в яме всё ещё лежали трупы. У неё перехватило дыхание, когда она увидела больше десятка чёрных мешков с телами, лежавших в ряд на грязной земле. Кровь отхлынула от её лица, она прижала тонкую руку к бронежилету на груди. Отец Андрей отвел её в церковь, чтобы она могла поставить свечу в память о погибших.

Вскоре делегация направилась обратно в столицу, к президентскому комплексу, куда помощники Зеленского уже пригласили репортёров, чтобы провести пресс-конференцию. Я приехал во второй половине дня и обнаружил несколько десятков журналистов, толпившихся на обычном месте сбора, под навесом пожарной части, в ожидании микроавтобусов, которые должны были доставить нас внутрь через кордоны безопасности. Большинство коллег представляли Германию, родную страну фон дер Ляйен, где она занимала пост министра обороны, прежде чем стать самой высокопоставленной чиновницей Евросоюза. На блокпосте под дождём стояли и наблюдали за нами солдаты с автоматами за плечами; время от времени они заходили в небольшую будку из шлакоблоков, накрытую брезентом. Спустя шесть недель после начала войны их укрытия всё ещё выглядели так, будто их смастерили на скорую руку из подручных материалов, найденных на стройплощадке.

Вскоре приехали микроавтобусы и через узкий коридор отвезли нас во двор, где мы увидели ещё несколько солдат. Один из них стоял на посту с гранатомётом, его огневая позиция была замаскирована низкими ветвями дерева. Во дворе не было военных машин — ​только гражданские автомобили, припаркованные у чёрного входа, где немецкая овчарка обнюхивала наши сумки в поисках взрывчатки. У металлоискателей нас попросили сдать смартфоны, ноутбуки и другие гаджеты. Большое скопление телефонных сигналов, передаваемых одновременно, позволило бы вражескому беспилотнику точно определить место сбора. «И тогда — ба-бах», — ​объяснил один из охранников, изобразив рукой дугообразную траекторию летящей ракеты.

Прежде чем отдать телефоны, все мы в последний раз проверили новости. Этим утром на востоке Украины произошла ещё одна ракетная атака, и подробности продолжали поступать. Две ракеты, каждая длиной более шести метров и весом более двух тонн, поразили железнодорожный вокзал в Краматорске, одном из самых важных городов в системе обороны Донбасса. Ранее Зеленский призвал мирных жителей покинуть этот район, и на вокзале в ожидании эвакуационных поездов скопилось более тысячи людей, в основном женщины, дети и старики. В начале дня российские ракеты упали прямо возле переполненного вокзала. Шестьдесят человек были убиты и более ста получили ранения. Несколько детей лишились конечностей. Зеленскому сообщили об этом незадолго до одиннадцати утра, когда он готовился к встрече с фон дер Ляйен. Он знал, что эта встреча станет поворотным событием для страны и его президентства. В начале вторжения Зеленский воспользовался поводом подать заявку на вступление в Европейский союз, и теперь вся европейская верхушка прибыла из Брюсселя, чтобы ускорить этот процесс. Фон дер Ляйен, глава исполнительной власти ЕС, привезла к тому же новый пакет помощи: миллиард евро на военные нужды и ещё один миллиард — ​на поддержание экономики.

Но как только на экране телефона перед Зеленским замелькали первые кадры из Краматорска, ему стало трудно сосредоточиться. Последствия взрывов привели его в ужас: лужи крови на асфальте, оторванные конечности среди игрушек и чемоданов. На одной из фотографий, присланных ему в то утро, Зеленский увидел женщину, обезглавленную взрывом. «На ней была такая яркая, запоминающаяся одежда», — ​рассказывал он мне позже, вглядываясь в образ, отпечатавшийся в его сознании. Помощники президента планировали в тот же день выложить эти фотографии в соцсети, но он запретил. «Мы не можем так поступить, — ​сказал Зеленский. — ​А вдруг их увидят дети?» Он всё ещё пытался отделаться от этих образов, когда сотрудники сообщили о приезде европейцев. Им предстояло провести вместе всю вторую половину дня, обсуждая пакет помощи, процесс вступления Украины в Евросоюз, освобождение пригородов Киева и зверства, совершённые там российскими войсками. К тому времени, когда они вышли к журналистам, уже начало темнеть.

«Дорогой Владимир, — ​обратилась к нему фон дер Ляйен перед камерами. — ​Сегодня мое послание предельно ясно: Украина — ​часть европейской семьи. Мы услышали вашу просьбу чётко и ясно, и сегодня мы здесь, чтобы в первый раз дать вам положительный ответ. В этом конверте — ​важный шаг на пути к членству в ЕС». В конверте была анкета, кото- рую офис Зеленского должен был заполнить для обоснования своей заявки на членство в ЕС. «Здесь начинается ваш путь в Европу и Евросоюз», — ​произнесла фон дер Ляйен. На самом деле Украина начала свой путь в Европу за пару десятилетий до этого. Она пережила две революции и восемь лет войны. В борьбе за евроинтеграцию Украина уже потеряла десятки тысяч людей и миллионы гектаров оккупированных территорий. И вот теперь, когда наконец настал момент заполнить вступительную анкету, лицо президента отливало зеленью: он не мог не думать о той обезглавленной женщине на земле. Зеленский стоял на подиуме, но был не в состоянии собраться с мыслями — ​обычный ораторский дар ему изменил. Он даже не сумел найти в себе силы, чтобы упомянуть о ракетной атаке на Краматорск. «Это был тот случай, когда руки и ноги делают что-то одно, а голова не слушается, — ​позже рассказывал мне Зеленский. — ​Потому что твоя голова там, на вокзале, а ты должен присутствовать здесь».

По окончании пресс-конференции, когда фон дер Ляйен и её сотрудники покинули президентский комплекс, Зеленский уселся в комнате для брифингов с журналистом из её родной Германии. Первый вопрос касался снимков из Краматорска, которые в тот вечер были в главных новостях по всему миру. «Вы плакали, — ​по-английски спросил у Зеленского репортёр, — ​когда увидели эти фотографии?»

Президент устало улыбнулся и некоторое время смотрел в пространство. «Я больше не плачу, — ​ответил он. — ​Я не плакал уже очень давно». В первые дни вторжения слёзы часто подступали к его глазам, и он старался не позволять себе привыкнуть к виду смерти. Но со временем, признался Зеленский, кожа у него стала толще. «Теперь это всё уже не так остро», — ​добавил он.

«Испытываете ли вы ненависть?» — ​продолжал журналист.

«Да, я чувствую ненависть. Я чувствую ненависть к военным. К русским солдатам — ​да. Это не секрет. Вы чувствуете её, когда видите такие кадры или выезжаете на места событий, прибываете к месту взрыва и видите, что там осталось. Видите людей. Видите мёртвых детей. Вам показывают фотографии детей, оставшихся без конечностей, и вы в ужасе. Я, как отец, думаю о своих собственных детях и о том, каково это».

Однако даже тогда, после визита в Бучу четырьмя днями ранее и утренних кадров из Краматорска, Зеленский не позволил себе выразить личную ненависть к Путину. В ответ на следующий вопрос репортера «Чего хочет Путин?» он даже заявил, что российский лидер, возможно, не до конца осознает, какие страдания причинило его вторжение. «Я не уверен, что он знает о происходящем тут у нас, — ​сказал Зеленский. — ​Скорее всего, он живёт в другом информационном пространстве. У него нет полной картины. Он отдаёт приказ наступать, да, занять тот или иной город. Но каким образом? Сколько людей при этом погибнет?»

Эти слова меня поразили: Зеленский как будто всё ещё цеплялся за иллюзии времён своей победы в президентской гонке. Казалось, он верил, что если бы только он мог свозить Путина в Бучу, если бы он подвел его к краю той ямы на церковном дворе и показал лежащие внизу тела, то война бы закончилась. «Я не думаю, что у нас есть выбор, — ​добавил он. — Несмотря на то что мы ведём очень тяжёлую войну, я не вижу другого выхода, кроме как сесть с ним за стол переговоров».